– Дед ни за что не хотел на Запад! Он не смог бы там,
понимаете? Всю жизнь он строил социализм, а когда построил, оказалось, что это
не социализм, а… дырка, сами знаете от чего. Наш путь был самый светлый, наш
Сталин самый лучший, наш паровоз, вперед лети! Нет еды, нет штанов и бензина,
зато мы делаем ракеты! Он твердо верил во всю эту коммунистическую дикость, всю
жизнь верил! Он бы умер, если бы понял, что нет и не может быть никакого рая
без частной собственности, а Карл Маркс вместе с Фридрихом Энгельсом просто
ошиблись. Дали маху. С прощальным приветом!…
– Что вы мне лекции читаете?! – взвилась Олимпиада. –
Поду-умаешь, какой знаток марксистско-ленинской философии! Все было еще ничего,
пока приходили письма. А потом и письма приходить перестали!
– Мы писали, – быстро сказал Добровольский.
Он не понимал, почему оправдывается перед ней, но все же
продолжал оправдываться. – Это у вас тут революции всякие происходили, а у него
не было телефона.
– Я знаю! – зловещим тоном продолжала Олимпиада. – Бабушка в
конце концов утащила у него координаты ваших родителей и позвонила вам! И
только тогда вы приехали!
– Я приехал не потому, что кто-то звонил моим родителям, а
потому, что мне разрешили выезд. У меня были проблемы с гражданством и
паспортами.
– А проблемы с дедом у вас не было?
– Слушайте, – спросил он довольно миролюбиво, – что вы на
меня напали?
– Я не напала. Просто я слишком хорошо помню, как ваш дед
жил в последние годы.
– В последние годы я как раз приезжал, – возразил
Добровольский, морщась, – хуже было, когда я еще не мог. Да и что вы такое
помните, вы же маленькая еще!
– Мне двадцать пять.
– Вот именно.
Она поскользнулась на льду, он поддержал ее под локоть.
– Не трогайте меня!
– А вообще, что мы тут ходим? Тут скользко и мокро, – вдруг
сказал он громко. – Пойдемте лучше в дом. Я приглашаю вас на чай. У меня есть
печенье и свежая клубника. Она не очень вкусная, но все же клубника. Согласны?
– Да, – ответила Олимпиада моментально. – Конечно.
Это из– за того, что он внук Михаила Иосифовича, объяснила
она себе вполне разумно, а не из-за того, что у него такие черные глаза, и уж
совсем не из-за того, что он поставил в свой багажник мой мусорный мешок.
Еще не хватает!
– Вася, – позвал Добровольский, – Вася, Вася! У меня есть
друг, Сергей Васильев, хороший художник, между прочим, его тоже почему-то все
зовут Васей.
Олимпиада покачала головой, выражая изумление, –
действительно, почему?…
Кот выпрыгнул из-за джипа, потряс твердым извивающимся
хвостом и потрусил к подъезду.
– Па-аберегись! – закричали сверху, и Добровольский с
Олимпиадой вскинули головы. По краю крыши кто-то ходил в тулупе и с лопатой,
небольшие комья снега сыпались оттуда, как с неба, и разбивались о дорожку.
– Па-аберегись!…
Хлоп! Рядом грохнулась глыба замороженного слежавшегося
снега весом, наверное, в сто килограммов. Острые мерзлые крошки брызнули в
разные стороны. Олимпиада зажмурилась.
– Отойди! Отойди, говорю!…
– Осторожней!
Хлоп!… Бахнулась следующая глыба, кажется, еще тяжелее
предыдущей.
Василий, бывший Барсик, жался к подъездной двери и мяукал
вопросительно. Ему не нравилась артиллерийская канонада вокруг и хотелось
скорей домой. Он уже привык, что у него теперь дом, батарея – лежи сколько
хочешь, – личный диван и угощенье по первому требованию.
Добровольский задрал голову и заорал:
– Подождите, не кидайте!
– А?!
– Не кидайте, мы в подъезд зайдем!
– А?!
– Пропустите нас, черт возьми!!
– А! Давай заходи!
Олимпиада первая храбро ступила на дорожку, за ней
Добровольский, все время посматривавший вверх.
– Кто это там?
Он пожал плечами. Он никого не знал в лицо, и вообще его все
это не касалось. Самое главное, чтобы глыба льда не рухнула на голову!
Как там? «Ты туды не ходи, ты сюды ходи! Снег башка попадет,
совсем мертвый будешь!»
Он помнил и любил этот фильм и даже специально просил
кого-то, кто первый из тогдашней его компании полетел в Москву, привезти именно
его.
– Осторожно!…
Он не столько увидел, сколько почувствовал, что сверху на
него что-то падает, тяжелое и темное, и как будто распростертое. Добровольский
прыгнул вперед, волоча за собой Олимпиаду, которая остановилась было, чтобы
поглазеть, и в одну секунду они оказались под спасительным козырьком подъезда.
Короткий звук, и опять – хлоп!
Звук на этот раз был другой, и Олимпиада обернулась.
Она посмотрела, медленно закрыла глаза и потом снова их
открыла.
Этого не может быть. Просто быть не может!
На мокрой ледяной дорожке, между двумя глыбами слежавшегося
мерзлого снега, раскинув руки, лежал жилец Парамонов.
Он был абсолютно и решительно мертв.
* * *
Все, что происходило дальше, запомнилось Олимпиаде, как игра
в вопросы и ответы, в которую они играли в детстве с девчонками. Она плохо
соображала, но отвечала – только потому, что так полагалось по правилам.
Добровольский прислонил ее к стене дома и легонько
встряхнул:
– Как попасть на крышу? Олимпиада! С чердака можно? Или есть
отдельный ход?
– Лестница на чердаке, – сказала Олимпиада Владимировна.
Из-за его плеча она все стремилась посмотреть на Парамонова и как-то ему
помочь, хотя Добровольский сказал, что это «бессмысленно». – С правой стороны.
Там люк такой.
– Чердак запирается?
– Да.
– Ключи? У кого ключи?
– У Любы. Это соседка с первого этажа. Она у нас староста.
Когда кто-то поднимается на крышу, чтобы снег сбросить или дырки залатать,
ключи берут у Любы.
– Снег сбрасывают по очереди? Или как?
– По очереди.
– Чья сегодня очередь?
– Я не знаю, – она пожала плечами и опять попыталась
выглянуть. – Снег – это дело мужчин. Женщины снег не сбрасывают. Зато мы сажаем
маргаритки, как только растает в палисаднике.
