– Олежка, я сейчас не хочу…
– Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я, значит, никто?!
Да? Да?!
На самом деле так оно и было, но Олимпиада знала совершенно
точно, что если она в этом признается, то Олежка моментально бросит ее
навсегда, станет собирать вещи – с трагическим лицом пихать в ее чемодан,
потому что у него не было своего, брюки, свитер и три пары носков, и пойдет в
ванную, и вытащит из стаканчика свою зубную щеку, а потом скажет, что ноутбук
заберет на следующей неделе. А Олимпиада будет бегать за ним и умолять его
остаться. Еще она попытается вырвать у него зубную щетку и одеколон, а он не
будет давать – это называлось «поссориться всерьез».
Мы вчера с Олежкой всерьез поссорились! Помирились, конечно,
но с большим трудом и не сразу. Не сразу!…
В этом «не сразу» была даже определенная гордость – их
отношения настолько серьезны, что они не только поссорились, но и помириться
смогли с трудом!
– Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я тут никто, и мое
мнение не важно, да?! Да?!
– Олежка, там лежит мертвый Парамонов.
– Какое мне дело до Парамонова?! Это который Парамонов? С
третьего этажа?
– С этого, со второго.
– Почему он мертвый?
– Я не знаю, но мне нужно спуститься. Там Люся одна.
– Сколько раз я тебе говорил, чтобы здесь не было никакой
Люси!
Олимпиада Владимировна, женщина совершенно спокойная,
уравновешенная, умеющая держать себя в руках, умудрившаяся под началом Марины
Петровны проработать почти год, медленно повернулась от своей кособокой двери,
наспех прибитой на четыре гвоздя, и сказала Олежке громко и раздельно:
– А мне наплевать, нравится тебе или не нравится! Если
хочешь, уходи! Только мой чемодан занят! Я в него сложила всякое барахло! Так
что штаны в руках понесешь!
Олежка так оторопел, что не смог произнести ни слова. Она
будто отчетливо видела, как в голове у него резко затормозили и остановились
все мысли до одной, и речевой аппарат тоже не действовал.
Она больше не сказала ни слова, протиснулась в щель,
захлопнула дверь за собой и стала спускаться на первый этаж.
– Что там такое, Липа? – спросила гадалка Люба.
Она мыкалась на лестнице в цветастом халате, вязаной шали, с
белым, плоским, немного помятым лицом. Ноги в шерстяных носках обуты в
персидские туфли с загнутыми носами.
– Опять шум какой-то.
– Я не знаю, Любовь Васильевна, – соврала Олимпиада. – Я
сейчас… сейчас посмотрю.
– Да что ж это такое делается!… – доносилось из-за входной
двери. – Да что ж это за жизнь, а? Да почему у всех как у людей, а у нас все с
крыши падают!
Люба и Олимпиада переглянулись.
– Кто там? – тревожно спросила Люба. – Кто там, а? Липа,
скажи мне, что случилось?!
Наверху хлопнула дверь, и кто-то быстро побежал, сильно
топая по деревянным ступеням, обшитым вытертым линолеумом.
– Кто ж его так… уходил, а? Да что ж нашему дому покоя нет,
а?!
На площадку выскочил Олежка. К груди он прижимал портфель,
до того распухший, что замки на нем не застегивались.
– Ноги моей!… – выпалил он в сторону Олимпиады. – Ноги моей
никогда больше здесь не будет!…
– Стой-стой! – закричала Люба и сзади схватила его за
куртку. – Ишь, прыткий какой! Тебе дорога дальняя еще не скоро предстоит, у
тебя сейчас никакой дороги нет!
– Да отпустите вы его, Любовь Васильна!
Олежка рванулся из рук гадалки и кинулся вон из подъезда.
– И-и! Еще вернется, девушка! Ты не переживай.
– А разве я переживаю? – пробормотала Олимпиада
Владимировна, которая вдруг отчетливо поняла, что ее голова больше не голова, а
огромное жестяное ведро, в котором гулко отдаются все голоса и даже самые тихие
звуки.
Следом за Олежкой она вышла на улицу, под крупные и веселые
мартовские звезды, под торопливый звук льющейся с крыши воды, и остановилась.
Люсинда Окорокова, пригорюнившись, смотрела на Парамонова,
распростертого перед крыльцом, а Олимпиадин «бойфренд» прытко чесал по дорожке.
Он не успел дочесать до угла, когда навстречу ему выехал
милицейский «газик» и поскакал по ухабам прямо на него, так что Олежке пришлось
повернуть обратно и большими шагами мчаться обратно к крыльцу.
* * *
Добровольский и сам не мог бы толком сказать, что именно ему
нужно на крыше и зачем он туда лезет, но все-таки полез.
– Сидел бы дома, – сказал он себе, когда отворил тихо и
жалобно скрипнувшую металлическую сетчатую дверь на чердак, – сидел бы дома, а
тебя все куда-то несет!
Да, да, он не должен и не может привлекать к себе внимание,
но в этом чертовом доме творятся совсем уж странные дела!
Он приехал уверенный, что тишина и спокойствие дедовой
старенькой квартирки дадут ему возможность сделать все дела, но не тут-то было!
Добровольский не хотел думать о том, что все последние
события в дедовом доме как раз и могли быть связаны с его… делами, но никакого
другого объяснения найти не мог.
Слесаря с завода «Серп и Молот» он помнил смутно – только
то, что Анастасия Николаевна, жившая напротив деда, называла его исключительно
«голубчик» и никогда по имени.
Вот он и запомнил «голубчика», а как там его звали, бог
весть!
Вполне возможно, что это был вовсе какой-то другой слесарь.
А этот появился уже потом, но такое построение показалось Добровольскому
слишком сложным, и он его «отверг».
В тот же вечер, когда взорвали квартиру Олимпиады Тихоновой,
он позвонил своему помощнику в Женеву, долго говорил, объясняя, что ему нужно,
долго писал запрос, по пунктам перечисляя, какие сведения ему необходимо
получить, а потом еще полночи думал.
Пока он писал и думал, Василий, которого он подобрал на
чердаке в бытность его Барсиком, громко и старательно выводил рулады у него на
коленях.
Держать кота было неудобно. Он был длинный, очень тяжелый и
горячий, как грелка. Кроме того, Добровольский пытался его гладить – а что еще
можно делать с котом, который лежит у тебя на коленях?! – но под шерстью у него
то и дело попадались какие-то струпья, следы то ли старых ран, то ли вообще
тяжелой жизни, и Добровольский решил, что в понедельник непременно сводит его к
врачу.
Собственно, все началось именно с кота.
Кот орал, не давал ему спать, и он вышел на лестницу.
