– Похоже, нет.
– Ну, скажи им, чтобы они меня отпустили. Липа!
– Я?! – поразилась бедная Олимпиада Владимировна. – Я должна
сказать?!
– Ну, хотите, я скажу, – внезапно предложил Добровольский.
– А вы-то тут при чем?!
– Какая разница, кто скажет? Все равно полиция никого не
отпустит, это совершенно очевидно!…
По лестнице на площадку второго этажа поднималась
Парамонова, а за ней трюхала вертлявая старушка. Парамонова качалась из стороны
в сторону, как будто тянула тяжелую баржу, а старушка подпрыгивала и старалась
рассмотреть, что происходит на площадке.
В это время на третьем этаже вдруг хлопнула дверь – все
замерли и подняли головы, – заскрипели ступеньки, на стену упала длинная тень и
показались кеды на белой резиновой подошве, потом вытянутый и побелевший от
многочисленных стирок некогда синий свитерок, на который опускалась
монументальная борода.
– Я пришел сказать, – сказал обладатель бороды замогильным
голосом и поднял вверх правую руку. – Я пришел сказать вам: случилось то, что
должно было случиться!
Олимпиада от растерянности посмотрела почему-то на
Добровольского, Люсинда прыснула со смеху, бабки переглянулись, а Парамонова
вдруг перестала раскачиваться, схватилась за перила и прошипела:
– Ах ты, сучок болотный! Сидишь себе в норе, носа не кажешь,
да?! Случилось, что должно! Да ты же его небось сам и подтолкнул! Ты хде был
все это время?! Ты хде был, когда мово мужа с крыши кидали?! Бомж проклятый,
писатель он, видали мы таких писателей!
И она бросилась вперед и вцепилась ему в бороду так, что
Жорж Данс зашатался и упал. Вдвоем с Парамоновой они покатились по ступенькам,
сбили с ног гадалку Любу, которая только охнула и села на них верхом.
Парамонова выла и молотила кулаками куда ни попадя, Жорж
выворачивался и кричал, и все про то, что он точно знал, что так и будет,
где-то лаяла собака, Люсинда хохотала во все горло, истерзанный молодой человек
с портфелем стонал, а Олимпиада кричала:
– Остановитесь! Остановитесь же! – И, кажется, в воздухе над
ними реяли клочья вырванной бороды.
Добровольский, наблюдавший за заварухой с неподдельным
интересом, глянул на Олимпиаду, подошел к куча-мала поближе, примерился и двумя
руками поднял с пола тетку в халате. Поднял и отставил ее к стене. Посмотрел
еще и выдернул бородатого пророка, изрядно ощипанного, но не побежденного.
Парамоновой же, которая все порывалась дотянуться и вцепиться в пророка, он
громко сказал:
– Брейк! – И взяв под мышки, отволок ее к противоположной
стене.
– Ну, доберусь я до тебя, попомнишь меня тогда, гад
ползучий! И никакая ментура мне не указ! Я, может, сегодня кормильца потеряла,
кто мне пенсион будет выдавать?! Ты, что ли, убивец?!
Некоторое время все молчали, а потом по лестнице поднялся
старший лейтенант. Вид у него был усталый.
– Нет на нем никаких проводов, – негромко сообщил он
Добровольскому. Почему-то все нынче обращались только к нему. – Если б вы
знали, как вы меня все достали!… А это кто такой?!
Все соседи разом повернулись, и Добровольский повернулся
тоже, и оказалось, что у стены рядом с тяжело дышавшей и хватавшейся за сердце
гадалкой Любой стоит гладкий розовый мужчина в небольших очочках. Он был в
светлом плаще, в одной руке держал портфель, а в другой шляпу и вид имел
довольно растерянный.
– Добрый вечер, Владлен Филиппович, – поздоровалась
Олимпиада. – У нас опять чрезвычайное происшествие.
– Какой ужас! – сказал мужчина гулким и приятным голосом. –
Я видел внизу тело. Мои соболезнования, – и он слегка поклонился Парамоновой,
которая сморкалась в огромный платок, – мои самые искренние соболезнования. Ваш
муж был прекрасный, добрый человек, отличный общественник, он никогда не ставил
свои интересы выше интересов нашего дома, так сказать, в целом.
Добровольский поймал себя на том, что смотрит на
необыкновенного человека, вытаращив глаза, моргнул и усмехнулся.
– Да вы откуда взялись?! – взревел старший лейтенант. –
Документы ваши!
– Господи, да это Владлен Филиппович Красин, наш сосед, –
нетерпеливо сказала Олимпиада. – Мы все его отлично знаем!
– Отлично! – влезла с подтверждениями Люсинда.
Старший лейтенант мельком глянул в протянутый ему паспорт,
сунул его обратно Красину и повторил:
– Как вы все меня достали! Ну, где чердак?…
– Да что ж это такое делается?! – опять заголосила
Парамонова, которой больше никто не говорил «соболезную», а ей так хотелось, чтобы
еще сказали, и страшно было, что, как только она перестанет кричать, все про
нее позабудут. Про нее и про то, какое у нее горе. – Да как же это, товарищ
военный?! А вы мне справку-то дадите, что муж мой был невинно убиен на крыше?!
– Успокойтесь, мамаша, – грубо сказал старший лейтенант. –
Все вы получите, и справку тоже, а насчет вашего мужа я и сам пока не знаю,
убиен он или сам по себе свалился.
– То ись как? – подала голос шустрая старушка. – То ись как
– сам свалился? С чего это он стал бы валиться?
– А говорят, нетрезвый был!
– Да кто такое говорит?! – почти завыла Парамонова. – Да кто
такое может говорить, когда мой муж был целиком и полностью непьющий!
– Да вы ж только что… – простодушно удивился старший
лейтенант Крюков, – вы давеча сами сказали, что он был выпивши, когда на крышу
полез, и что в прошлый раз тоже нетрезвый снег кидал! Говорили или нет?
– Говорила она, – встряла Люсинда Окорокова, – я сама
слышала!
– Ну, вот видите. И соседи слышали. А ну-ка, девушки,
проводите гражданку до дому, а я на крышу поднимусь, посмотрю, что там к чему.
– Я провожу, – вызвался Добровольский.
Он должен был еще раз посмотреть на открытую дверь в
квартиру покойного Племянникова и сделать так, чтобы лейтенант ее тоже заметил.
Кто и зачем открыл ее, да еще в такой неподходящий момент?!
Гуськом они поднялись по лестнице на третий этаж, где
лампочка светилась тусклым светом и черные тени прятались по углам.
– Эта лестница, что ли?
– Господин полицейский, – начал Добровольский и осекся.
Дверь в ту самую квартиру была плотно закрыта, и бумажка
приклеена, и не было никаких сомнений в том, что она и не открывалась с того
злополучного вечера.
– Ну чего? – грубо спросил старший лейтенант. – Или вы
признаться хотите, что всех тут положили просто так, из спортивного интереса?
