Олежка всегда долго и старательно занавешивал окна шторами,
проверял, нет ли случайных щелей, и не имело никакого значения, что Олимпиадины
окна выходят как раз на ряд старых лип, за которыми пустырь, за пустырем
гаражи, а дальше стройка, и решительно некому подсматривать оттуда за Олежкой,
но он утверждал, что с открытыми шторами ему «неуютно».
Ну, и шут с ними, со шторами, неуютно так неуютно!… Ей-то
что, пусть хоть ставни приколотит, главное, чтобы ему было хорошо и свободно, а
она сама уж как-нибудь… перетерпит.
Еще он долго и старательно принимал душ – большое
достоинство, между прочим! – а Олимпиаде все время почему-то казалось, что там,
в ванной, он в гигиенических целях протирает себя марганцовкой или салициловым
спиртом. Потом он приходил в комнату, укладывался, вздыхал, некоторое время
активно гладил Олимпиаду по спине и слегка по груди, уверял ее, что ему с ней
хорошо, и… засыпал.
«По графику» на «все остальное» был отведен один день в
неделю. Но и этот один день не приносил ничего… феерического.
Поцеловав ее некоторое время, очень старательно и очень
мокрыми поцелуями, он аккуратно приступал к делу и делал его уныло и
однообразно, видимо, так же, как заполнял договоры об аренде квартир «на
длительный срок».
Олимпиада в это время чувствовала себя отчасти этой самой
квартирой, которую арендовали на длительный срок.
Он не любил, когда она проявляла излишнюю активность,
утверждая, что это пошло. Он не говорил ей ни слова, утверждая, что мужчины так
устроены, в постели говорить не умеют. Он то и дело испуганно шептал ей: «Не
шуми!», когда она издавала какие-то звуки, и она замолкала.
Он никогда не целовал ее «просто так», а только «с
намерениями», и если она спрашивала, ну, почему, почему он никогда ее не
поцелует и не обнимет, произносил длинную речь о том, что «просто так» он не
может, что ему нужно долго готовиться, что все это совсем не просто, что он
должен каждый раз к ней «привыкать», и еще что-то длинное, со множеством
пунктов, как тот самый договор об аренде.
При этом он не пил, не тратил ее деньги, мог помыть посуду,
если она просила, по выходным ходил с ней в гости и в кино, с удовольствием и
гордостью демонстрировал ее своим друзьям, поверял ей свои секреты, а что еще
нужно?…
Конечно, конечно, не об этом было написано в книгах, не это
показывали в фильмах про любовь, но Олимпиада Владимировна, будучи девушкой
рассудительной во всех отношениях, со временем стала считать все слухи про
любовь… несколько преувеличенными.
Или нет, не так.
Олимпиада Владимировна, будучи девушкой рассудительной, со
временем стала считать, что у нее как раз такая любовь и есть.
Ну и что? А мне даже нравится!…
Полная предсказуемость, никаких бурь и истерик, на которые
нужно тратить время и душевное здоровье, никаких непредвиденных обстоятельств.
Конечно, скучно немного, да и темпераменты у них, как бы это получше сказать,
видимо, наверное, может быть, отчасти, немного… разные, ну и что?
Ее мать из-за большой любви потеряла все – даже себя самое,
и Олимпиада Владимировна ничего такого решительно не желала!
Впрочем, однажды она предприняла попытку поговорить с ним о
жизни и любви и пожалела об этом.
Олежка сделал страшные глаза и сказал с отчаянием, что она
«совершенно его не понимает». Что он понятия не имеет, чего она от него хочет.
Что он работает, устает, ему нужны «условия», а они есть не всегда.
Тут Олимпиада решила уточнить, что именно за условия ему
нужны и почему они есть не всегда, если постель все время одна и та же, и
квартира одна и та же, и даже она сама. Олимпиада, все время одна и та же!
Олежка разобиделся совершенно.
Ну, он так устроен!… Для воодушевления – сама понимаешь, в
каком смысле! – ему необходимы соответствующее настроение и состояние души. И
тела. Да, вот именно, еще и тела! И если она этого не понижает, грош ей цена
как его любимой женщине. А всякие такие разговоры-переговоры о предмете столь
деликатном он – если она хочет знать! – считает пошлостью и неприличием. Вот
именно, неприличием! Она насмотрелась голливудских фильмов, где показывают
невесть кого, а не нормальных, отягощенных думами, мамами и риелторскими
конторами, в которых работает главный Олежкин враг Тырышкин, мужчин! Только в
этом самом кино все непрерывно целуются, обнимаются и друг с другом спят. Он,
Олежка, считает – если она хочет знать! – это занятие совершенно бессмысленным
и ничего не добавляющим ни уму, ни сердцу! Да и для тела, по большому счету,
это сплошное перенапряжение, а удовольствие так себе, средненькое. Вот так!
Поэтому, если она хочет непрерывных пошлых удовольствий – сама понимаешь, в
каком смысле! – то пусть обращается к кому-то другому. Его, Олежку, все и так
устраивает.
Олимпиада робко возразила, что да, она хочет удовольствий –
и именно в том смысле! – но не видит в этом ничего плохого. Именно потому, что
он, Олежка, ее любимый мужчина, она и ведет с ним эти самые разговоры, а не был
бы он любимым мужчиной, она бы с ним таких разговоров не вела. Но что же ей
делать, если она… если для нее… если ей не хватает десяти минут раз в неделю
его унылых укачиваний!
Нет, нет, конечно, она так не сказала, как-то по-другому
выразилась, как-то нежно и осторожно, ибо глянцевые журналы эти – Библия,
Коран, Книга судеб и Молитвослов современной молодой женщины – предупреждали,
что с мужчинами «об этом» нужно говорить осторожно, намеками, иносказательно,
да еще так, чтобы он, боже сохрани, не догадался, что он чем-то плох! Ибо, в
противном случае, у него может «совсем пропасть интерес», и тогда его придется
лечить у доктора для возбуждения этого самого «интереса»!
Олежка в тот момент обижаться передумал, обнял ее, пощекотал
за ушком, слегка поцеловал и сказал, что все у них хорошо, а дальше будет
только лучше, и все она придумывает, и ничего такого ей на самом деле не надо,
и не сварит ли она ему кофе?
Она сварила, смутно надеясь, что обещанное улучшение как раз
и наступит сегодня ночью, но Олежка забрался в постельку, вкусно зевнул, великодушно
потрепал ее по затылку, давая возможность приникнуть к его мужественной груди,
и через десять минут спал, сладко посапывая.
Олимпиада пошла на кухню, докурила его сигарету – хотя
никогда не курила! – и налила себе джину из квадратной бутылки.
Джин без тоника на вкус был гадкий, какой-то острый, царапал
язык и горло и в желудке, кажется, тоже производил какие-то разрушительные
действия.
– Ну и ладно, – вслух сказала она себе, рассматривая Олежкин
бычок в своих пальцах. – Подумаешь! Не очень-то и хотелось.
Видимо, он прав. Жить в реальной жизни в соответствии с
голливудскими или книжными стандартами – глупость, недаром она так часто и с таким
упоением ругала Люсинду за пристрастие к детективам!
