…Никогда еще мусорный мешок не был причиной его сближения с
женщиной, а теперь вот стал. Мусорный мешок и два трупа, очень романтично!…
– Мне нужны сведения о ваших соседях, – сказал он своим
перепуганным девицам, которые переглядывались у него над плечом, думая, что он
ничего не замечает. – Как можно более подробные. Обещаю вам, что информация
останется абсолютно конфиденциальной.
Зря он это сказал. Им и в голову не приходило, что они могут
невзначай выдать чьи-то секреты, а вот теперь пришло.
– Господи, да мы ничего не знаем!
– Да, – подтвердила Люсинда Окорокова и сделала строгое
лицо. – Мы ничего не знаем.
– Хорошо, – сказал Добровольский. – Тогда так. Люся, что вы
делали, когда Парамонов упал с крыши?
– Мы? – удивилась Люсинда. – Мы… ничего не делали. Я носки
штопала, а тетя Верочка, кажется, телевизор смотрела. Я не видала.
– Как? Почему не видели?
– Ну, она не любит, когда я ей мешаю телевизор смотреть. Она
погромче любит. Я всегда к себе ухожу, а она концерт включает.
Люсинда не стала говорить, что уходит она не только потому,
что тетя Верочка «не любит». Она уходит, потому что не может смотреть эти
сказочные концерты. Ей все хочется туда, в телевизор, и там громко и красиво
петь о любви, танцевать, взмахивать гривой и поигрывать микрофоном. Как она об
этом мечтала! Она еще и сейчас мечтает, хотя Липа говорит, что все это глупости
и никогда она туда не пробьется. Но ведь она же пишет песни, и неплохие, зря
Липа говорит, что ужасные! Слова, может, и впрямь ужасные, плохо у Люсинды
Окороковой со словами, но музыка-то, музыка!… А в песне главное что? В песне
главное как раз музыка!
– Значит, ваша тетя смотрела телевизор, а вы в соседней
комнате штопали носки. Вы выходили оттуда во время концерта?
– Да не, не выходила, тетя не любит, когда я туда-сюда
шастаю!
– А почему вы все-таки вышли?
Люсинда посмотрела в потолок.
Сейчас соврет, понял Добровольский.
И она соврала:
– Ну, потому и вышла, что услыхала, как Парамонов того…
грохнулся с крыши! Я думала, обвал у нас, что ли? Вон в новостях в последний
раз показывали, как в Осетии пятиэтажка рухнула, потому что ее эта самая
подмыла… сель подмыла!
– Хорошо, – сказал Добровольский. – Вы вышли, когда
услышали, что кто-то упал. Да?
– Да.
– И дальше что?
– А дальше уж вы вбежали. Сначала Липа, а за ней вы. И
говорите мне, что Парамонов свалился, а я-то, дурочка, вам не поверила еще!
Это снова было вранье, но Добровольский решил пока ничего не
уточнять. Если она думает, что он все это проглотит, не поперхнувшись, – ну,
пусть так и думает!
– А ваша тетя?
– А тетя осталася концерт досматривать!
– То есть, когда вы выходили из квартиры, она сидела перед
телевизором?
– Да не, не сидела! – сказала Люсинда с легким раздражением.
Ей не нравилось, что он начал выспрашивать – поначалу все так хорошо было, так
культурно сидели, выпивали эту виски, прям как положено все было, а тут на
тебе, понесло его! Да и что ему может быть за дело до тети Верочки! – Она на
кухню отошла или в туалет, может. Но сидеть не сидела.
– То есть, когда вы услышали шум и решили пойти посмотреть,
вы тетю не видели?
– Да зачем мне ее видеть, когда телевизор на полную
громкость орал! – совсем уж возмутилась Люсинда. – И на улицу она никогда не
выходит, только летом, да и то до лавочки и обратно!
– Ваша тетя инвалид?
– Сами вы инвалид! Дай бог каждому такого здоровья, как у
тети Верочки!
– А почему не выходит на улицу?
Тут Люсинда оказалась в тупике. Действительно, почему? Вроде
бы все в порядке, руки-ноги ходят, и голова соображает, а на улицу… нет, не
выходит.
– Не любит она улицу эту! – выпалила Люсинда. – И боится,
потому что кругом беззаконие и хулиганство!
– Прямо возле дома беззаконие и хулиганство? – усомнился
Добровольский.
– Да у нас кругом оно! А тетя Верочка этого не любит, и еще
она воров боится! У нас дверь железная и окна изнутри железяками задвигаются!
– А у нее есть что красть?
– У всякого, кто своим домом живет, есть что красть! У нас
вон телевизор японский, видеомагнитофон корейский, швейная машинка «Зингер»,
шуба тоже, каракулевая, и шапка тети-Верочкина! Мало ли, гопники набегут, по
голове дадут, а старому человеку много ли надо!
– Кто такие гопники?
Люсинда замолчала и посмотрела недоверчиво:
– А че? Не знаете, кто такие гопники?
Добровольский искренне признался, что не знает.
Люсинда даже головой покрутила от возмущения:
– Ну, хулиганье мелкое!
– Это жаргон, – пояснила Олимпиада Владимировна. – Вроде
«ботвы».
– Ботвы?
– Вот такая ботва, прикинь, – тут же высказалась Люсинда, –
бывает не до смеха!
Добровольский понял, что если они сейчас примутся ему
объяснять, что такое «ботва», – это жаргон, вроде «зажигать драйв», понимаете?
– то он точно пойдет и утопится, и решил не выяснять.
Итак, непонятно, где была тетя Верочка, когда Люсинда вышла
на площадку, потому что в комнате, где орал телевизор, ее не было. Отлично.
– Теперь расскажите мне про человека с бородой, который
носит кеды и живет на третьем этаже.
– Ах, это Женя, – сказала Олимпиада Владимировна таким
тоном, как будто это имя все объясняло. – Он писатель. То есть никакой он не
писатель, но однажды он что-то написал. Конечно, это нигде не печаталось, но он
все ждет, что… напечатают. В сущности, несчастный человек!
– Меня убираться звал, – добавила Люсинда и взяла из коробки
последнее печенье.
Вид при этом у нее был виноватый, она даже глазами по
сторонам стрельнула, не видит ли кто, что это она доедает последнее, но было
так вкусно, что остановиться она не могла. Вкусно и, самое главное, много – ешь
сколько хочешь! Они с тетей Верочкой вечно экономничали, покупали печенье в
бумажных пачках. Оно сильно крошилось, пахло парфюмерией, и Люсинде все время
казалось, что пекут его из мыльных стружек.
Вот у них в Ростове на Прибрежной улице пекарня есть. Вот
там печенье так печенье – толстое, масляное, мягкое, во рту тает! Купишь
кулечек, идешь и ешь себе, до дома не близко, солнышко припекает, рекой пахнет
и печеньем из кулечка, и точно знаешь, что на всю дорогу хватит, и так весело
идти с печеньем! А дома ужин, мама непременно за стол посадит, и хоть и не
хочется, а поешь, потому что вкусно и мамино!…
