Тут Люсинда вдруг так заскучала по маме, что последнее
печенье из коробки проглотилось как-то незаметно, и сразу стало грустно. Раз
все кончилось, значит, сейчас будут выгонять. Нет то есть, они культурные,
выгонять не станут, но, значит, дело к концу идет, придется возвращаться домой,
к тете Верочке, пробираться, стараясь не вздыхать, не скрипеть дверьми и половицами,
а как не скрипеть, когда они сами скрипят! Дом-то старый совсем. Тетя Верочка
проснется, начнет жаловаться на бессонницу, в которую ее вгоняет Люсинда, на
старость, на погоду, попросит чайку, а потом еще и грелку, и угомонится только
поздно ночью, а Люсинде вставать в полшестого. До Выхина далеко, и работа у нее
в восемь уже начинается. Ашот сам непременно припрется проверять, «заступила»
или «не заступила», и не лень ему, черту носатому!…
Вспомнив про Ашота, она совсем загрустила и пригорюнилась.
Вот ведь как оно вышло – ехала-то в консерваторию, а получила что? Фигу с
маслом получила и тетю Верочку в придачу!
Нет, конечно, тетя ее облагодетельствовала, позволила жить у
себя, а то пропала бы Люсинда совсем! Сколько она видит на своем рынке именно
таких, молоденьких и совсем пропащих, подсевших на наркоту, дрожащих,
пьяненьких, в рваных колготках, с ярко наведенными глазами и губами на юных,
ужасающе порочных, мятых лицах!… Некоторых, совсем уж плохоньких, Люсинда
жалела и подкармливала по секрету от Ашота, который за такую жалость от нее
мокрого места не оставил бы, и несколько раз ездила в вешняковскую церковь,
ставила свечки за всех несчастных и горемычных – сама-то она и впрямь хорошо
устроилась! Если бы только не Ашот, то и вообще замечательно.
Впрочем, если бы не Ашот, появился бы непременно Казбек или
Махмуд, и еще неизвестно, стали бы они так с ней миндальничать! Ашот хоть Любу
побаивается!
Она опомнилась, только когда поняла, что и Липа, и этот
новый сосед с длинной фамилией смотрят на нее и ждут. А чего ждут, она не
поняла, все прослушала.
– Люсь, ты к Жене когда-нибудь заходила?
– Да сто раз! Убираться, он сказал, не надо, а надо будет,
только когда он гонорару свою получит. Зато он мне роман читал! – похвасталась
Люсинда. – Он его всем читал!
– Мне не читал, – сообщила Олимпиада.
– Да как же тебе читать, когда ты все время на работе! А мне
читал и дяде Гоше читал, я знаю. А Филипычу вообще домой давал. Я однажды
пришла, а он уходит, Филипыч, и у него такая папка здоровая! И он мне сказал,
что Евгений – это он так Женьку называет! – дал ему свой роман почитать. А
Женька потом объяснил, что это будет независимая рецензия, вот как!
– Кто такой Филипыч?
– Красин Владлен Филиппович, кажется, плановик из НИИ. Он
тут всегда жил, я его маленькой очень хорошо помню. Он мне все время странные
вопросы задавал – почему у меня такие плохие манеры и почему я так громко
говорю. А однажды конфету дал большую, а оказалось, что это пустой фантик. Я
тогда так переживала, а бабушка рассердилась. – Олимпиада Владимировна
улыбнулась воспоминанию. – Повела меня в булочную на Гоголевский и купила
килограмм таких конфет. И сказала, чтобы я ни у кого ничего не брала.
– На каком этаже он живет?
– На первом, – сказала Люсинда. – Рядом с нами. Там, на
первом, мы с тетей Верочкой, Люба, баба Фима и Филипыч.
– Вы видели, как он оказался на площадке, когда госпожа
Парамонова кинулась на… писателя?
Олимпиада посмотрела на Люсинду и пожала плечами. Люсинда
покрутила головой.
– Не, мы не видели! Да они дрались-то как, разве еще за чем
уследишь! Упокой, господи, Парамонова, но жену его я терпеть не могу! Все она
ко мне вяжется, все бдительность проявляет. Я ей – идите, женщина, в народную
дружину, там и проявляйте, а у меня все справки на руках, и нечего меня
проверять!
– Ну, откуда он мог взяться? – с некоторой досадой спросила
Олимпиада. – С работы наверняка пришел, а тут у нас такая история!…
То, что Красин пришел не с работы, Добровольскому было
очевидно. Он еще помолчал и спросил задумчиво:
– А у него есть валенки?
Девицы опять переглянулись и уставились на него.
– Да у нас у всех есть, – сообщила Олимпиада. – Тут же не
чистит никто! Бывает, так завалит, что до стоянки только в валенках и дойдешь.
– А я так и на работу в валенках еду, – подхватила Люсинда.
– Холодно целый день стоймя стоять! Я и портянки умею наматывать, и варежки
подшила, баечку внутрь сунула и подшила! Правда, я сейчас в варежках не
работаю, потому что у меня рефлектор в палатке, а раньше только в них!…
– Понятно, – сказал Добровольский.
В Женеве никто не ходил в валенках, круглый год было
солнечно, и в феврале цвела магнолия. По набережной бегали дети, коляски стояли
как попало, и подростки в роликовых коньках старательно их объезжали. В
ботаническом саду в воскресенье утром не протолкнуться – все приходят
завтракать на лужайки, с корзинами, пледами и детьми, а потом уезжают в горы,
загорать или кататься на лыжах, смотря по сезону.
Офис Добровольского находится в центре, впрочем, в Женеве
центр везде, на вымощенной булыжником, круто поднимающейся вверх улочке, и
повар-француз из ресторанчика напротив всегда готовил ему один и тот же салат –
крупно нарезанные помидоры с козьим сыром и приправами. Добровольский ел салат,
запивал его холодным белым вином, смотрел на прохожих и совершенно точно знал,
что будет завтра, послезавтра и через год. Кажется, это называется
стабильность.
Валенки и баечка, подшитая в варежки, были так же далеки от
него, как Британия от Гондураса.
Только почему-то нынче он чувствовал себя как раз
гондурасцем, а не британцем, – тем, кому приходится растолковывать самые
простые вещи и который не понимает самых простых слов вроде «ботвы»!
– Значит, валенки есть у всех, – подытожил он. – Понятно.
Он помолчал еще немного, собираясь с мыслями. Эти валенки
почему-то совершенно вывели его из равновесия!…
– Липа, на нашем этаже четыре квартиры. Ваша, моя,
Парамоновых и еще одна. Кто в ней живет?
– Да Вовчик в ней живет! – воскликнула Люсинда. – Студент.
– Я никогда его не видел.
– Да его никто не видит никогда, – сказала Олимпиада. –
Вернее, очень редко. Я даже не знаю, студент он, или кто. Когда-то говорил, что
студент, но с тех пор времени много прошло.
– А может, там нет никого?
– Есть! – уверенно провозгласила Люсинда. – На той неделе
деньги собирали, так его дома не было. Я ему записку в дверь сунула, чтоб он
Любе сто рублей сдал, ну, он на следующий день пришел и сдал!
– Может, он рано уходит и поздно приходит, – Олимпиада
пожала плечами. – А может, вообще не приходит. Хотя у него есть мотоцикл, он
стоит на той же стоянке, что и моя машина, рядом практически. Иногда я
приезжаю, а мотоцикла нет, значит, студент катается где-то. Но чаще всего
стоит.
