– То есть вы хотите сказать, что он все время дома, но ни
разу не вышел на шум?!
– Да мужикам вообще ни до чего дела нет, – поделилась
наблюдением Люсинда, – кабы не бабы, они вообще из нор не вылезали бы!
– Ну, Парамонов, например, был очень активный, – возразила
Олимпиада Владимировна, и они заспорили, какой именно был Парамонов.
Добровольский думал.
Валенки есть у всех. Кто живет в четвертой квартире на их
площадке, неизвестно. Чем
занимался слесарь, неизвестно тоже. Откуда на площадке
возник жилец Красин с портфелем, тем более неизвестно, никто не видел, как он
появился.
Кто– то забрал лопату после того, как ударил Парамонова по
голове. Кто-то наблюдал за ним, Добровольским, когда он осматривал крышу.
Кто-то открыл дверь в квартиру покойного слесаря. Кто-то подмел пол там, где
были следы. Следы были от парамоновских ботинок, валенок и кед.
У Люсиндиной тетушки валенки были в пыли, Добровольский
рассмотрел их, когда делал вид, что искал зажигалку. Где была тетушка, когда
Парамонова сбросили с крыши, неизвестно. Телевизор работал, а саму тетушку
Люсинда не видела.
Зачем понадобилось слесаря взрывать, непонятно совсем. Что
делал писатель Женя в Шереметьеве – загадка.
Добровольский знал, что нельзя думать, когда так мало
информации, но первый раз в жизни он не понимал, как ее добыть, не возбуждая
подозрений. Кроме того, он почти забыл о том, что не должен привлекать к себе
внимание властей, или вся многолетняя работа пойдет псу под хвост.
Пардон, коту. Под хвост коту Василию.
Вышеименованный кот лежал у него на коленях, очень тяжелый,
очень горячий, и громко тарахтел, будто внутри у него работал моторчик.
Добровольский рассеянно его чесал, а Василий подставлял места для чесания.
Олимпиада Владимировна подумала с некоторой тоскливой
жалостью к себе, что ей бы тоже хотелось, чтобы кто-нибудь ее почесал, да вот
некому, и тут же себя одернула. Дома на диване спит Олежка, а ее посещают
подобные мысли!
Но что делать, если они сами лезут ей в голову?!
Добровольский спохватился и предложили дамам еще чаю. Дамы
отказались.
Следовало подниматься и уходить, но расставаться почему-то
никому не хотелось.
Павел Петрович решительно не знал, чем бы их задержать, и
даже растерялся немного. К светской беседе он не был готов, да и вряд ли
возможно завести с ними светскую беседу.
Олимпиада Владимировна еще мгновение сидела, сильно выпрямив
спину, а потом поднялась, и Добровольский поднялся следом, подхватив кота.
Василий свешивался длинной тушкой на две стороны, но не делал никаких попыток
освободиться.
Он тоже наслаждался обществом. Столько лет у него ничего
этого не было – дома, кресла, батареи, чистой руки, которая гладила бы спину.
Он даже позабыл, было ли когда-нибудь вообще! А если и было, то значительно
хуже, чем то, что наступило теперь, – рай, нирвана! Раньше Василий – тогда он
еще был даже не Барсик, а Шурик, – служил в библиотеке, ловил тамошних мышей и
выучил много красивых и умных слов.
Он вообще был ученый кот и знал толк в жизни.
– Спасибо за чай, – поблагодарила Олимпиада, и Добровольский
понял, что она расстроена. Все это читалось на ее лице так легко, как на
книжной странице. – Мы должны уходить.
– Последний вопрос, – сказал Павел Петрович, и она
посмотрела на него с надеждой.
Никаких надежд, мысленно приказал ей Добровольский.
Я все вижу.
Я все знаю.
Ты умненькая, воспитанная, начитанная, славная внучка
Анастасии Николаевны, которая работала в Ленинке, и скрасила моему деду жизнь,
когда мы все бросили его одного. Ты мне подходишь, если не по возрасту, то по
воспитанию. Хотя и по возрасту подходишь тоже, потому что мне, в силу
взрослости моей, глубоко наплевать на многое, на твоего кавалера, к примеру. Я
знаю, что уведу тебя от него в два счета. Нет, на счет «раз». Тебе будет со
мной головокружительно интересно, и мне, скорее всего, будет интересно с тобой
– вон ты какая, стойкая, справедливая, благодарная! И именно поэтому – стоп.
Никаких надежд. Никакого будущего.
Я больше не попаду в ситуацию, когда от меня ничего не
зависит, и я больше никогда не буду отвечать ни за кого, кроме себя.
И за тебя не буду.
– Последний вопрос у меня к вам, Люся, – сказал Павел
Петрович довольно холодно из-за собственных мыслей. – Когда мы встретили вас на
лестнице после того, как упал Парамонов, вы держались за щеку. Кто вас ударил?
Она так перепугалась, что Павел Петрович решил – сейчас
кинется бежать, упадет и расшибется. В квартире было тесновато.
– Я?… – пробормотала Люсинда. – Я?! Ударить?! Меня? Никто…
Никто меня не ударял, что вы!
– Люся, у вас на щеке отпечаталась пятерня. Вы прикрывали
щеку рукой. Кто вас ударил?
– Я… мне домой… мне домой надо… там тетя Верочка одна… я…
И она на самом деле кинулась, затопала, Добровольский
неожиданно быстро двинулся за ней, даже Василия в кресло уронил.
Олимпиада рванулась было следом, но Добровольский ее
моментально остановил, даже не словами, а взглядом, которого она послушалась.
– Ну и что это такое? – спросила Олимпиада у Василия, когда
он уселся, очень недовольный, и встопорщил усы. – Кто ее ударил?
В это время вернулся Добровольский.
– Я не знаю, – ответил он на вопрос, заданный коту. –
Кажется, я ее расстроил.
– Да уж, – согласилась Олимпиада. – Мне нужно ее успокоить.
– Она убежала домой, – рассеянно сказал Добровольский. – Я
не уверен, что вы вообще должны с ней разговаривать об этом.
Олимпиада посмотрела – сидит себе в кресле, гладит кота,
будь он неладен, вид загадочный у обоих.
– Может, вы ошиблись? – спросила она сердито. – Я что-то
ничего не заметила такого, что было бы похоже на пощечину!
– Это потому, что вы были заняты совсем другим. И я не
ошибся, иначе ваша подруга так не испугалась бы. Сказала бы, что это чепуха, и
все.
Олимпиада помолчала. Он был прав.
– И я так и не понял, что она делала на площадке между
первым и вторым этажом.
– Она же вам рассказала! Она вышла потому, что услышала шум
на улице!
– И вместо улицы помчалась наверх? Ведь живет она на первом
этаже, правильно?
Олимпиада растерялась.
– Ну… да.
– И как она могла услышать шум на улице, если у них в
квартире вовсю орал телевизор, а на окнах, как только что было сказано, ставни?
