В тощем пледике Люсинда сильно мерзла, и жизнь, такая
прекрасная еще пять минут назад, когда она сочиняла, а потом пела свою песню, вдруг
показалась ей совсем серой и никому не нужной.
У Липы долго не засидишься, она напоит кофе, да и выставит,
и придется идти домой, где тетя Верочка, которая с каждым годом становится все
требовательней и требовательней, станет просить развлечений и чего-нибудь
вкусненького, а у Люсинды, как на грех, совсем нет денег. Разорилась, купила у
Зинаиды, торговавшей неподалеку от ее палатки, хорошенькую голубую весеннюю
курточку, которая так сказочно оттеняла ее глаза и волосы, а курточка оказалась
дорогая, и Ашот, паразит, отказался скинуть.
– Сама знаешь, что делать, чтобы денег не платить, – сказал
он, и глаза у него стали как маслины, черные-черные и блестящие, – а не хочешь
делать, тогда плати, как все!
Люсинда заплатила и оказалась на мели.
Предстояли долгие и безрадостные выходные, когда решительно
нечем себя занять, ибо крохотная квартирка в старом-престаром московском доме,
по ошибке позабытом среди старых-престарых московских лип и тополей, уже
вылизана до блеска, и суп сварен «на три дня». Пойти некуда, так что придется
развлекать тетю Верочку чтением вслух из какой-нибудь месячной давности газетки
какой-нибудь статейки о разводах и свадьбах знаменитостей.
А у Липы сидеть долго нельзя, она кофе напоит, да и
выставит, и вон еще говорит, что песня плохая!… Может, и плохая, но как же она
выйдет хорошая, когда тетя Верочка терпеть не может шума и запрещает Люсинде
«играть на музыке», и та играла, только когда Верочка давно и прочно
похрапывала за тоненькой стенкой или в редкие счастливые часы, когда удавалось
спровадить ее на лавочку в палисадник «подышать».
«Дышала» тетя Верочка только летом, а пока март и надеяться
нечего, не пойдет она.
– Кофе, – объявила Олимпиада Владимировна, появляясь на
пороге комнаты с подносиком, – сейчас попьем, покурим – и по делам!…
Люсинда ей позавидовала.
Надо же, совсем молодая, такая же, как и она, Люсинда, а
сама себе хозяйка, ловкая, проворная, образованная, машину водит – тайная и
страстная Люсиндина мечта!… Только что была заспанная, сердитая, а вот явилась
в джинсах, в белом свитерке, свежая, словно только что умывшаяся колодезной
водой.
В станице Равнинной у дяди Васи с тетей Зоей на дворе
колодец с такой холодной водой, что когда из него доставали бадью даже в самый
жаркий, самый раскаленный летний полдень и наливали в кружку, та моментально
покрывалась ледяной серебряной паутиной, и лоб начинало ломить, если глотать
большими глотками. Еще у них черешневые заросли – ешь сколько хочешь, хоть
лопни, и даже мыть не надо, – и сливы по размеру как небольшие баклажаны, в
туманной пыльце, которая пропадает, как только проведешь по ней пальцем.
Олимпиада налила кофе в маленькие чашечки, а Люсинда любила
пить из больших кружек – вкуснее ей было из больших! – и чтобы к кофе было
что-нибудь, булка с маслом, колбаса большими кусками или хоть яблоко, что ли!…
У Олимпиады к кофе были маленькие штучки, которые назывались «круассаны», а
Люсинда никак не могла запомнить, называла их «курасаны», и Олимпиада очень на
нее за это сердилась.
– Тебе учиться надо, – сказала хозяйка, изящно глотнув из
своей чашечки, и красными ноготками отломила кусочек от этой самой «курасаны».
– Смотри, на кого ты похожа!
– На кого? – перепугалась Люсинда и осмотрела себя. Ничего
такого – рубаха, правда, не новая, зато чистая, байковая и еще крепкая, хорошо
пошитая, с оборочкой. Люсинда неплохо шила и понашила себе рубах, и тете
Верочке понашила тоже.
– На чучело ты похожа, – сказала безжалостная Олимпиада. – На
чучело гороховое!
– Не похожа я на чучело!…
– Ты сколько лет в Москве живешь? – Но ответить не дала,
продолжала говорить, а на собеседницу даже не взглянула:
– Ты же не вчера приехала! Ну, торгуешь ты на рынке, а
дальше что? Ну, песенки сочиняешь убогие, то небеса у нее дышат зарею, то
звезды светят любовью, то еще какая-нибудь чушь! Ты бы хоть падежи выучила или
книжки почитала, тогда знала бы, что «ихний» не говорят и что Кеннеди – это не
марка джинсов, а американский президент!
Люсинда обиделась, хоть вообще-то не была обидчивой.
– Ты же знаешь, что я работаю. Некогда мне учиться, а книжки
я читаю, правда читаю…
– Детективы ты читаешь, – перебила Олимпиада насмешливо, –
маразм! Она была вся несчастная, и дедушку у нее прикончили, зато герой был
добрый, честный, милый банкир, да? А дедушка оказался миллионером, и его
миллионы перешли к ней, а банкир потом на ней женился! Это ты читаешь, да? Это,
дорогая моя, не чтение, а разложение ума, вот что!…
– Как – разложение? – еще больше перепугалась Люсинда,
позабыв, что обиделась.
– Да в прямом смысле, – фыркнула Олимпиада. – От такого
чтения размягчение мозга бывает, а больше ничего! И никакой пользы ни для души,
ни для чего.
– Да не, – задумчиво сказала Люсинда, которой не понравилось
«размягчение мозга», – там не так. Весело, интересненько так. А что конец
хороший, то при нашей жизни только такой конец и нужен, потому что хоть в
книжке почитать, как оно у людей бывает, не так, как у нас-то!
– Да в том-то и дело, что ты веришь во всякую чепуху, веришь
только потому, что так в какой-нибудь дрянной книжонке написано!… А это не
правда. Такого не бывает. Никто не придет тебя спасать, если ты сама себя не
спасешь, понимаешь?
– Не, не понимаю. – Кофе в чашечке кончился. Люсинда с
тоской посмотрела на кофейничек и подлила себе. Там уже почти ничего не
оставалось, сейчас допьют и разойдутся, и придется к тете Верочке идти, а не
хочется! – Как же – не верить? Если не верить, то лучше и не жить тогда, а вон
с обрыва в Дон кинуться!
– Нет здесь никакого Дона, – отчеканила Олимпиада. – Дон в
Ростове, насколько я знаю. А верить во всякую ерунду – очень глупо. И мало
того, что глупо, еще и вредно, потому что расслабляет. Поняла?
– Я ж не совсем дура, – пробормотала Люсинда. – Чего ж тут
не понять-то!
– А раз поняла, держи!
И подала ей с этажерки книжечку, тоненькую, тверденькую,
глянцевую. На обложке была нарисована какая-то трава, а на траве жук, похожий
на соседа, Владлена Филипповича Красина.
Завидев жука, Люсинда заскучала и расстроилась.
У жука были усищи длиной почти как та трава – ну, так же не
бывает, чтоб у жуков усы такие длинные! – и человеческие глаза. И глаз таких у жуков
не бывает, у них вообще глаз не разглядишь, да и противные они, чего там
особенно разглядывать!…
И автора она не знала – какой-то Михаил Морокин. Что за
Морокин?…
