Она быстро съела свою порцию салата из крабов, глотнула вина
и потянулась к своей гитаре. Она вообще все время на нее посматривала
заговорщицки, как на лучшего друга, с которым у нее есть какая-то общая
приятная тайна.
– Ах да! – спохватился Добровольский. – Это очень хорошо. Я
давно хотел попросить вас спеть.
– Меня?! – поразилась Люсинда. – Меня – спеть?
– Да, – сказал Добровольский. – Спойте, пожалуйста.
Что-нибудь собственного сочинения, если можно.
Бедная Люсинда совершенно растерялась, даже рот разинула.
Тетя Верочка с пением гоняла ее взашей. Олимпиада говорила,
что она «занимается ерундой», а этот во всех отношениях положительный мужчина
вдруг попросил ее спеть?! Вот так просто взял и попросил?! Да еще собственного
сочинения?!
Тут ей стало так страшно, как будто предстояло выступать в
«Олимпийском» перед многотысячной толпой фанатов и поклонников.
– А может… не надо? – робко спросила она и подула на гитару,
сдувая пылинки.
Добровольский был неумолим. Конечно, надо. Он давно хотел
послушать, но все не удавалось, и вот наконец – такая удача! Просим, просим,
или что-то в этом роде.
– Ну хорошо, – сказала Люсинда угрожающим тоном и шмыгнула
носом от неловкости. – Ну ладно. Песня про… Ну, в общем, сами догадаетесь про
что. Это я сама сочинила.
Она перехватила гитару, устроила ее поудобнее, занесла руку,
подумала и добавила:
– Это я все сочинила, и стихи тоже.
Олимпиада отвернулась. Ей было стыдно. Она знала, какие
именно стихи пишет Люсинда Окорокова. Зачем Добровольский заставляет ее
позориться?! Ведь все и так яснее ясного!
Люсинда взяла аккорд, сбилась и взяла еще один. Прокашлялась
и наконец заиграла и запела.
Добровольский слушал.
Олимпиада примерно со второго предложения неожиданно тоже
стала слушать.
По Тимирязевскому лесу рядом с папой
Шагала смело я в зеленых теплых ботах,
И ель нахальной женственною лапой
Мой капюшон царапала в воротах.
И белки рыжие, в ладонь засунув ушки,
Над горсточкой орехов колдовали.
Была я счастлива. Мы грызли с маком сушки,
А после сладким чаем запивали.
И лес шептал, вздыхал смолистым ветром,
И улыбались встреченные нами.
И папа, помахав полями фетра,
Цветы срывал, чтоб отнести их маме!
Вот такая это песня, и Люсинда Окорокова пела ее с чувством.
Олимпиада же Владимировна смотрела на нее, некрасиво вытаращив глаза и
полуоткрыв рот.
– Ты что? – спросила она, когда Люсинда допела. –
Придуривалась?
– Как?!
– Ты все это время придуривалась, что не умеешь по-русски
говорить, какие-то небеса у тебя все дышали зарею?! Папа, помахав полями фетра!
Это что такое?
Олимпиада была так грозна, что Люсинда перепугалась. Она
даже не поняла, понравилась песня Липе или нет.
– Да умею я говорить! Я тебе все время толкую, что умею! А
писать я еще лучше умею, мне так русичка и говорила, что я грамотная! Просто я
же на рынке работаю, а там все так говорят, понимаешь?
– Нет, но небеса-то, небеса!…
– А небеса – это я ж моментально придумала, а про папу я долго
придумывала, понимаешь? И за сочинения у меня всегда пятерки были, хотя русичка
строгая была! Она мне говорила: «Окорокова, ты пишешь лучше, чем говоришь!»
Олимпиада покрутила головой.
– Так ты, выходит, гений?!
Люсинда, очень польщенная, пожала плечами.
Все помолчали.
– Так это… Тебе понравилося или нет?!
– Мне понравилося! – в сердцах ответила Олимпиада
Владимировна. – Даже очень понравилося! А до этого мне ничего не нравилося!
– Может, ты просто не хотела слушать? – мягко спросил
Добровольский.
Он допил вино, поставил бокал и посмотрел на Люсинду:
– Ну, чтобы закончить с лирической частью, я хочу предложить
вам поехать со мной, чтобы вас послушал Федор Корсаков. Я договорюсь, и, если
вы выберете время, мы с вами съездим.
– Какой Корсаков? – спросила Олимпиада, сильно наморщив
брови. – Тот самый?!
Добровольский пожал плечами:
– Мы учились в одном классе. Теперь он музыкальный продюсер.
Как это говорится?…
– Акула шоу-бизнеса, говорится, – мрачно подсказала
Олимпиада. – Самый известный в этой стране.
Дзи– инь, звякнула гитара.
Люсинда Окорокова нашарила на столе французскую бутылку с
длинным горлышком, поднесла ко рту и глотнула.
Бу– ульк, булькнула бутылка.
Добровольский не ожидал, что его слова произведут в массах
такие разрушительные действия.
– Я ничего не обещаю, – сказал он быстро. – Ничего! Он сам
будет принимать решение, но, если вы согласны, я вас ему представлю.
Люсинда поперхнулась и стала кашлять.
– Я согласна! – закричала она и опять стала кашлять. – Я
согласна! А когда, когда?!
– Я позвоню, – настойчиво повторил Добровольский. – Если
Федор не улетел, а он должен быть здесь, потому что мы уже созванивались, он
нас примет.
Люсинда Окорокова вскочила с места, подхватила свою гитару и
смачно ее поцеловала. Поцеловать Добровольского она не решалась.
– Девочка моя! – сказала она гитаре и еще раз поцеловала.
– Да ничего еще не произошло, – попытался остудить ее пыл
Добровольский, но она не слушала, танцевала по комнате и кричала «ура».
– Как же не произошло? – сказала Олимпиада негромко. –
Конечно, произошло. Она здесь почти шесть лет, на рынке торгует и с теткой
живет, которая ее за прислугу держит. Она каждый день новую песню сочиняет.
Я думала, они все про небеса, а они вон какие!… А ты ей
только что сказал, что ее послушает Корсаков! Это же сразу все меняет.
Получается, что все не зря – и рынок, и тетка, и все! А ты говоришь – ничего не
произошло!…
Некоторое время они смотрели на Люсинду, которая все
танцевала и кружилась, а потом еще спела песню, очень плохую, и Добровольский
сказал, что она плохая, но Люсинда ничуть не расстроилась.
Одна хорошая все равно есть! И Липа у нее спросила, может,
она гений?!
