– Бесплатно ничего никому не делай, – велела Олимпиада, –
что еще за благотворительность такая!
– Та как же бесплатно, когда он сказал – гонорара!
– Не гонорара, а гонорар! Он этот гонорар уже лет десять
грозится получить и все никак не получит!
– Как так – грозится?
– Да никак, – с досадой сказала Олимпиада и сняла с крючочка
ключи. Ключи от машины в кармане пальто, телефон на месте, губы… Ах да, губы
она решила не красить!
…Что там опять выдумала Марина Петровна, хотелось бы знать?
– Выходи, Люсь, а я за тобой.
Олимпиада Владимировна погасила свет, пропустила вперед
трубадуршу, подождала, пока та, пятясь, осторожно протащила за собой свою
гитару, распахнула дверь на темную лестницу, которая почему-то в этом доме
называлась совершенно питерским словом «парадное», и тут что-то случилось.
Какая– то темная туша надвинулась на них и начала валиться в
проем и упала сначала на Люсинду, и та тоже стала валиться, и грохнула гитара,
и кто-то тонко крикнул, и что-то упало и покатилось.
– Люся!!
– Липка, держи его, держи!!
– Господи боже мой!
Каким– то странным прощальным звуком ударила в стену
страдалица-гитара, Олимпиада Владимировна зашарила по стене потной рукой,
совершенно позабыв, где у нее выключатель, и, когда зажегся свет, оказалось,
что на полу в крохотной прихожей на коленях стоит Люсинда, а рядом с ней лежит
человек с судорожно задранным вверх щетинистым, совершенно мертвым подбородком.
Именно подбородок увидела первым делом Олимпиада
Владимировна и поняла, что у нее в прихожей труп.
Самый настоящий труп.
Как в детективе.
* * *
– Так, говорите, что никогда его раньше не видели?
Фу– ты ну-ты!
Олимпиада перевела дыхание и посмотрела милицейскому между
бровей. Она где-то читала, что такой прием безотказно действует, если хочешь
показать собеседнику, что презираешь его от всей души. Не смотреть в глаза, а
смотреть между бровей.
– Все наоборот, – сказала она совершенно спокойно, – я вам
говорила и повторяю еще раз, что это наш сосед с третьего этажа. Его зовут
Георгий Николаевич Племянников. Или Георгий Иванович, что ли! Я точно не помню.
– Да как же мы его не знаем, когда каждый день в парадном с
ним встречаемся! – закричала Люсинда Окорокова. – Да что вы такое говорите,
когда мы вам уже сто раз сказали…
– А вы пока помолчите, – не поворачиваясь к Люсинде, велел
милицейский, – вас пока никто не спрашивает, кого вы встречаете!
– Елки-палки, – пробормотала Олимпиада Владимировна, – что
же это такое!
На площадке переговаривались какие-то люди, и соседи собрались.
Олимпиаде было видно, что Парамоновы что-то очень активно втолковывают другому
милицейскому, который их слушает, прищурившись, как в кино про ментов, или
оперов, или про кого там еще бывает кино?…
– Так это вы его… по темечку тюкнули, что ли?
– Да никого мы не тюкали по темечку! – взвилась Люсинда
Окорокова. – Что вы такое говорите, товарищ милиционер!
– А вы помолчите, – перебил милицейский тяжелым голосом, –
вас пока никто не спрашивает!…
Люсинда булькнула что-то и больше не встревала. У Олимпиады
Владимировны в сумочке зазвонил мобильный. Позвонил-позвонил и перестал. Все
некоторое время слушали, как он звонит.
– Значит, открыли вы дверь, он и упал, да?
– Да.
– А до этого, значит, ничего не видели и ничего не слышали,
да?
– Да.
– А встали вы, значит, в полвосьмого, несмотря на то, что
суббота, да?
– Да.
– И встали потому, что вот та девушка к вам в гости пришла,
да?
– Да.
– А пришла она за тем, чтобы вам песню спеть, и для этой
цели принесла с собой гитару?
– Да.
– А у вас, значит, так принято, по соседям с утра пораньше в
нижнем белье ходить и песни играть, да?
– Да.
– И значит, мужика этого вы как увидели на площадке, так с
перепугу его по башке – тюк! Да?
– Да. То есть нет, нет! Я же говорю вам, что мы его увидели
уже мертвого, он на нас… упал! Прямо с площадки! – вспомнив, она чуть не
заплакала. – Что вы ко мне пристали, а?
– Это не я к вам пристал, – ответил милицейский очень
серьезно, – это вы мне тут сказки рассказываете и думаете, что я вам поверю!
Куда орудие дела, говори, шалава! – вдруг заревел он так, что Олимпиада
Владимировна отшатнулась. – Куда дела, говори, ну!!
Так уж получилось, что Олимпиаду Владимировну никто и
никогда не называл шалавой, и теперь она вдруг поняла, что этот человек
почему-то считает себя вправе так громко и так гадко кричать и еще почему-то
чувствует себя хозяином положения, а она совсем никто, просто какая-то букашка,
козявка, шалава, и ему нет никакого дела до того, что она может обидеться или
заплакать!…
Она смотрела на него и решительно не знала, что теперь
делать. Как теперь жить – после того, как он заорал и назвал ее шалавой.
– Ну вот что, – Люсинда Окорокова вдруг вскочила с места,
кинулась к милицейскому и уперла руки в боки. – Будешь тут орать, так я тебя
живо к порядку призову! Ты че, решил, что если тута с тобой интеллихентно
базарят, так тебе все можно, да? – Она так и сказала «интеллихентно» и еще губы
скривила презрительно. – Я те щас покажу базар! Щас тута в одну минуту весь
ОМОН с Выхинского рынка будет, мало не покажется! Если те че надо, спрашивай,
как человек культурный, а если ниче не надо, то и выметайся отсюдова и не
приходи, пока не придумаешь, че спросить! Понял, нет?
Милицейский смотрел на нее, вытаращив глаза, даже позабыл
про сигарету, которую курил.
Люсинда Окорокова вырвала бычок у него из пальцев и
затолкала в чашку, из которой они давеча так вкусно попивали кофе. Милицейский
проводил бычок глазами.
– И не кури тута! Ты разрешения спросил? А не спросил, так и
вали курить на площадку!
– Во разошлась-то, – осторожно сказал кто-то из прихожей, –
разошлась, да, товарищ лейтенант?
– А мы никого не убивали, по голове не тюкали, и вообще! Мы
кофе пили, а потом Липа на работу собралась, потому что ей позвонили!
Словно в подтверждение того, что «звонили», в прихожей
пронзительно зашелся телефон, так что милицейский подпрыгнул на стуле и
пробормотал:
