– Почему? Видел, – сказал Добровольский невозмутимо. – То
есть еще не видел, но сейчас, наверное, уже смотрит. Я отправил видеоролик.
– Да где ты его взял-то?!
– Записал в телефонную память. В телефонах есть видеокамеры,
ты что, не знала?
Олимпиада сказала, что знала.
– Как только он появился на площадке, я надел на шею телефон
и включил камеру. Камера снимала. Вряд ли, конечно, получился шедевр, но
выбрать картинку для того, чтобы по ней найти человека, можно запросто.
– Ну, ты даешь, – пробормотала Олимпиада. – Я думала, что
такие штуки проделывают только в фильме про Джеймса Бонда.
– Джеймс Бонд фотографирует при помощи булавки для галстука,
– сказал Добровольский. – У меня в булавке нет камеры, ты не поверишь!
Он задумчиво посмотрел на компьютер, как будто ждал, что тот
сейчас заговорит человеческим голосом и ответит на все вопросы.
– Я пока не понимаю до конца, но или первое убийство никак
не связано с остальными, или…
– Или что? – не удержалась Олимпиада.
– Или есть какое-то совсем уж невероятное объяснение, –
закончил Добровольский. – К примеру, все живущие в этом доме сотрудничали с
террористами. Баба Фима идеолог. Люба придворный астролог. Люся королевский
менестрель, развлекает членов шайки песнопениями.
Олимпиада развеселилась:
– А я кто?
Добровольский посмотрел на нее.
– А ты… Ты бедная Гретхен, которую все обманывают, а она ни
о чем не догадывается.
– Я не бедная Гретхен! – рассердилась Олимпиада
Владимировна.
– Ну, конечно, нет, – согласился Добровольский, с силой
притянул ее к себе и поцеловал. Дал отдышаться и еще раз поцеловал.
Что– то она должна была вспомнить, но забыла об этом.
Он глубоко и ровно дышал, и, положив руку ему на грудь, она
рукой почувствовала его дыхание. Она никогда не чувствовала так дыхание другого
человека, как свое собственное.
От того, что они были вдвоем в пустой квартире, и Люсинда не
бренчала на гитаре за дверью, и ночь уже давно протиснулась в Москву, как в
плохо открывающуюся дверь Липиной квартиры, потеснив ненадолго машины, огни,
электрический свет, суету, все оказалось по-другому.
Совсем, совсем по-другому.
Она почувствовала опасность сразу, как будто на Великой
Китайской стене, окружавшей ее внутренний мир, зажглись сигнальные огни.
«Когда зажгутся сигнальные огни Гондора, Рохан станет
готовиться к войне», – вспомнилось ей из фильма про кольцо, которое правило
миром.
Огни зажглись. Кто будет править моим миром после того, как
они зажглись?
Это намного, намного опасней, чем раньше. Поцелуй на кухне
не в счет. Тогда он был снисходителен к ее женской слабости, нежен, и ему
хотелось ее утешить.
Сейчас невозможно даже представить себе, что он ее… утешает.
Великая Китайская стена содрогалась от напора стенобитных орудий, которые
лупили по ней.
Вкус. Запах. Тепло. Цвет. Звук.
Стон.
Олимпиада Владимировна тихонько застонала и осторожно
положила раскрытую ладонь ему на затылок. И притянула его к себе, хотя
невозможно быть ближе!
Или еще возможно?
Добровольский открыл глаза, очень темные и блестящие, и
посмотрел на нее серьезно. Она вся лежала у него в руках, словно перетекала,
менялась, как вода в ручье, а ему хотелось сильно сжать ее, сделать ей больно,
завлечь поглубже, так, чтобы точно не было пути назад. Ищи не ищи, не найдешь.
Он не хотел ее пугать, но и слишком осторожничать не мог – прав, прав его
швейцарец! Русские дикие и необузданные, скифы, азиаты, и восточная кровь,
тысячелетиями вливавшаяся в славянскую, сделала ее гораздо более темной, чем
добропорядочная европейская.
О нет, нет. Я независим. Я не отвечаю ни за кого, кроме
себя, и не попадаю в ситуации, в которых от меня ничего не зависит.
Но странно было даже представить, что он сам, по собственной
воле, сможет сейчас все остановить или повернуть вспять.
Он ничем не управлял – по крайней мере, в себе самом. Он еще
сдерживался, но понимал, что все уже решено, и решено не им.
Кто– то привел его в дедовский дом, в маленькую и не слишком
удобную квартирку, как приводил уже десяток раз, но тогда приводил за чем-то
другим, не за Олимпиадой, а теперь привел именно за ней. Кто-то уложил ее
прямехонько ему в руки, и теперь он очень старался не слишком сжимать их, чтобы
не сломать ей ребра и не повредить жизненно важные органы.
Никто никогда не укладывал женщин ему в руки. Всегда они
появлялись потому, что он прилагал определенные усилия в этом направлении, и
они тоже, и плодом совместных усилий становился роман или романчик, постелька,
иногда более, иногда менее зажигательная, и финал, тоже более или менее
зажигательный.
Все было более или менее рассчитано, более или менее
перспективно и более или менее понятно – в прошлом, настоящем и будущем.
Сейчас, целуясь с Олимпиадой на неудобном угловом диване,
где и прижаться-то друг к другу не было никакой возможности, Добровольский
точно знал, что ничего не рассчитано, ничего не понятно, а с перспективами
большой вопрос. В смысле, с его собственными перспективами.
Эта женщина может с ним сделать все, что пожелает. То есть
решительно все – например, исчезнуть из его жизни, и выбираться из-под обломков
он будет долго, трудно, мучительно, и, вообще говоря, неизвестно, выберется или
нет.
Он думал, что все за нее уже решил сам, что его возраст дает
ему массу преимуществ перед ней, и самое, самое главное преимущество –
независимость.
Преимущество не было реализовано, говорят комментаторы на
спортивных соревнованиях. Независимость растаяла в огне, который был в девушке,
лежащей у него в руках.
И он еще изо всех сил старался не тискать ее, не трогать ее
грудь, не гладить ее коленки или локти, потому что за коленками и локтями
начиналась пропасть, в которую страшно было заглянуть.
Я боюсь, понял Добровольский. Так боюсь, что сейчас заплачу.
Я боюсь сделать ей больно – не в том смысле, что придавлю с
медвежьей силой! Но я могу не справиться с жизнью, чего-нибудь не учесть,
запутаться, и она останется одна, без меня, а я за нее отвечаю!
Отныне и во веки веков.
Она шевельнулась, и Добровольский все-таки аккуратно
пристроил руку, не на грудь, а рядом, и от этой аккуратности на лбу у него
выступил пот. Недешево она ему давалась.
