– Мне на работу надо, – сонным голосом сказала она. –
Опоздаю, Марина меня съест! А-м-м! – И она укусила Добровольского в предплечье.
– Возьмет и съест.
– Мне больно!
– Да ничего тебе не больно.
И они полежали, глядя в потолок, как будто там показывали
райские картины. Ничего там не показывали, лишь трещина бежала от люстры в
правый угол.
– Я не храпел?
– Храпел. Стены тряслись просто. Еще ты стонал и метался,
чуть не столкнул меня с кровати. Тебе кошмары снились?
Добровольский подумал.
– Да нет. Не снились. Вообще у меня бессонница, я очень
плохо сплю всегда, а сегодня что-то… разоспался.
– Вот и хорошо, – сказала Олимпиада и зевнула тихонько, – а
я проснулась в семь, сходила в ванную, вернулась, а ты все спишь и спишь!…
– Зачем ты в семь ходила в ванную?
Тут Олимпиада ужасно смутилась.
– Ну-у, у меня были всякие дела… Умыться, зубы почистить,
чтобы… чтобы быть свежей, когда ты проснешься! Вдруг тебе захочется меня
поцеловать, а у меня зубы не чищены!
Он подумал.
– Ты теперь всегда будешь вставать в семь и бежать в ванную,
чтобы почистить зубы?
– Всегда – хорошее слово, Павел.
– Очень хорошее, – согласился Добровольский, – и если ты не
намерена вернуть своего кавалера…
– Павел!
Он передразнил ее. Она улеглась щекой ему на грудь и пальцем
стала рисовать на ней круги. Там, где касался палец, кожа подтягивалась и
покрывалась мурашками.
– Ты замерз?
– Нет, черт возьми!
Она еще порисовала немного.
– Ты знаешь, – сказала она через некоторое время, – я раньше
думала, что все это совсем не так.
– Что это?
– Ну-у… постель. Вдвоем. Я думала, что это совсем не так.
Добровольский заинтересовался и скосил на нее глаза:
– Я не понял, а если не так, то… как? Вроде я не применял
никаких новых технологий, все больше старые, проверенные!
– Да нет же! Просто, понимаешь, когда был Олежка, все это
было… как-то не так. Он очень старался, но у него плохо получалось. А может, он
и не старался. Помнишь, он сказал, что я замороженная рыба?
Добровольский помнил. Скорее он согласился бы с утверждением,
что новым папой римским будет избран орангутанг, чем с тем, что Олимпиада
Тихонова – замороженная рыба. В ее огне можно заживо сгореть, если его… не
контролировать! Впрочем, разве он контролировал?…
– И знаешь, он всегда так закрывал шторы, так приготовлялся,
как в поход.
– Ку-уда?
– В поход. С мыслями собирался, лоб морщил, а потом – хлоп,
и все. Готово дело. Пара поцелуев, раз-два, и здоровый сон.
– Хлоп – это интересно, – согласился Добровольский.
– Ой, – перепугалась Олимпиада Владимировна, – прости меня,
Павел! Господи, зачем я тебе это рассказала! Вот дура! Ну, прости, прости меня!
И она быстро поцеловала его в плечо, как лакей любимого
батюшку-барина, припозднившегося с костюмированного бала.
– Я не понял, что ты так разволновалась?
– Но разве… разве можно одному мужчине рассказывать про
другого?! Конечно, нельзя, да везде пишут, что ни в коем случае нельзя, а я
расслабилась просто. Прости меня! Простишь?
Добровольскому надоели ее извинения, и вообще весь разговор
был забавный до невозможности. Он давно не разговаривал в постели никаких таких
разговоров.
Поэтому он схватил Олимпиаду Владимировну за шею с двух
сторон, как бы намереваясь задушить, и спросил:
– Раз-два и готово, говоришь? Это даже интересно. И что, он
ни разу не швырнул тебя на кровать?!
Он так ее держал, что она не могла ни отвести глаз, ни
пошевелиться, ни вздохнуть.
– Поняя-ятно, – протянул Добровольский, посмотрел на ее
лицо, лежавшее у него в ладонях, и подул так, что на лбу разлетелись волосы.
Олимпиада зажмурилась. – Ну, я не могу тебе обещать, что всегда буду корректен
и аккуратен. Ты, в случае чего, тогда кричи. Хорошо?
– Что кричать?
Добровольский вздохнул и поцеловал ее:
– Спасите. Помогите. Вот как-то так.
– Помогите! – закричала Олимпиада.
* * *
…На работе все стало значительно хуже, чем было, – Олимпиада
поняла это, едва только открыла дверь в комнату, где сидели «рядовые
сотрудники» пресс-службы, которым не полагались отдельные кабинеты.
Несмотря на то что время было только начало одиннадцатого и,
соответственно, рабочий день начался всего семь минут назад, комната была полна
людей. Все живописно размещались на столах и стульях – все двенадцать человек,
вот какой огромный штат могла позволить себе пресс-служба металлургического
холдинга! – а в центре стояла Марина Петровна в коричневом костюме и голубой
блузке и что-то горячо говорила.
Олимпиада расслышала только «развал работы», «неуважение к
коллективу» и «я не позволю!».
Было совершенно ясно, что говорят о ней, и ничего хорошего
не говорят, вон Никита мнет в пальцах сигарету, а делает он это только тогда,
когда нервничает, похоже, дело плохо! Никто не предупредил ее о том, что с утра
будет собрание, значит, все уже решено.
Она, скорее всего, уже безработная.
Когда Олимпиада вошла, стало тихо-тихо, и Марина Петровна,
остановленная тишиной, оглянулась и замолчала.
Олимпиада стояла в дверях.
– Доброе утро, – сказала она всем. – Здравствуйте, Марина.
Начальница молчала, и, боже мой, как ненавистны были
Олимпиаде все эти показательные выступления, выразительное молчание, брови
домиком!…
– У нас собрание? – она начала заводиться. Кроме того, терять
было решительно нечего. – Как же это я опоздала! А о чем речь? Опять
пресс-релизы разослали, а публикаций нет?
Марина Петровна еще помолчала, а Никита издалека покрутил у
виска сигаретой – ты чего, ненормальная?! Не понимаешь, что ли, что все затеяно
по твою душу?! Остановись, не дразни гусей.
– Я подожду, пока госпожа Тихонова покинет помещение, –
негромко выговорила Марина Петровна. – Не думаю, что текущие дела коллектива
могут быть ей интересны.
– Да нет, почему же, – сказала Олимпиада злорадно. – Очень
даже интересны!
