Потом за дверью вдруг что-то случилось, затопало,
загомонило, и Павел Петрович поднял голову.
В приемную ввалились какие-то люди, и среди них один очень
сердитый. Он громче всех орал, и остальные шарахались назад от его грозного
голоса. Он был очень высокий, даже выше Люсиндиного благодетеля, наголо бритый
и в бандане. В ухе у него висела серьга, джинсы были сильно рваные, а кожаную
куртку он нес в кулаке. В его кулаке она выглядела как носовой платок.
– Потом. Все потом! – заорал он, едва войдя, и замахал
руками на свиту. От куртки по приемной прошел ветер. – Паша, друг, прости, что
опоздал!. Ну, бестолочь я последняя, ну что теперь делать!… Петя, я сказал,
потом! Найдите мне Расторгуева, срочно! Паша, друг, ну что ты со мной сделаешь
теперь? Отвалите отсюда все! Ну, быстро!… Это твоя звездища, да? Артем, быстро
освободи нам вторую студию, или там нет никого? Володьку туда и Лану, я буду
через три минуты! Кофе мне даст кто-нибудь или нет?
– Я уезжаю, – как ни в чем не бывало заявил Добровольский и
сложил свой компьютер, как книжку, – ты за нее отвечаешь, понял, гопник?
– У-у-у, – заревел гопник, – каких ты слов-то понабрался!
Это тебя звездища выучила, что ли?
Тут он хлопнул Добровольского по плечу, а потом уставился на
Люсинду. Глаза у него были очень светлые и холодные как лед. Люсинда первый раз
в жизни вдруг поняла, что это значит, когда глаза – как лед.
Это значит – очень страшно. Это значит – решается судьба.
Это значит – последний шанс, вот что это значит!
– А ты с ней амуры крутишь, что ли? Так я тебе зачем? У тебя
денег куры не клюют, сними ей клипок, ролик-кролик в ротацию, и пару хитов
купи, делов-то!
– Федя, заткнись, – велел Добровольский, как давеча Люсинде.
– Прослушай ее, или что ты еще делаешь, и позвони мне. Только я тебя
предупредил – ты за нее отвечаешь. Посадишь в машину и привезешь домой.
Договорились?
– Договорились. Отвечаю. Домой, – пролаял Федя. – А как
насчет амуров?
– Я не кручу, – объяснил Добровольский. – Я хочу, чтобы ты
ее послушал. Она подруга моей… девушки.
– Ах, у тебя девушка-а! Девушка, девушка, как вас зовут?
Федя! Ну и дура!
– Вот именно, – сказал Добровольский. – Люся, вы его не
бойтесь. У него такой имидж, хама и недоумка!
– Так я и есть хам и недоумок, – согласился Федя. – Кофе мне
быстро, всех уволю к свиньям собачьим! Дерьмо! Как ее зовут, я прослушал? Тоже
Федя?
– Люся, – поблеяла Люсинда, – Люся Окорокова я.
– Прелестно, – оценил Федя, – мне везет! Что ни звездища, то
Люся Окорокова, как на подбор! Так, пошли. Только быстро! У меня через час
встреча в городе, я должен тебя послушать и отвезти, а то твой принципал сдаст
меня в Интерпол.
– В каком… городе? – совсем уж струхнула Люсинда. – Кто…
принципиальный?
– Наш город называется Москва, образованная ты наша! Ну, а
про принципала тебе все равно не понять. Ну, быстро, быстро!
И все случилось.
Это не похоже было на триумф, и на Галину Вишневскую не
похоже, и на сбывшиеся надежды тоже. Это было ни на что не похоже.
Ее поволокли по коридору, как жертвенную овцу, невесть куда,
и она все оглядывалась на Добровольского, как ребенок, которого первый раз
сдают в детский сад, и ему так страшно, так непонятно, и неизвестно, заберут ли
домой!…
В тесной комнате, заставленной аппаратурой, с глухими и
мягкими стенами, разделенной пополам стеклянной перегородкой, ей дали в руки
гитару, поставили перед громадным микрофоном, и ушли. За перегородкой оказалось
много людей, и все они что-то говорили, жестикулировали и смеялись, а сюда не
долетало ни звука. Она стояла одна, опустив плечи, с гитарой наперевес и точно
знала, что ни за что не сможет петь, когда они там смеются над ней! Она никогда
не пела перед чужими, да еще перед такими, и больше всего на свете в этот
момент ей хотелось домой, в Ростов, где тепло и все понятно, где по набережной
гуляют парочки – девушки в сарафанах и юноши в белых брюках! Где стоит у
причала белый пароходик, а из динамиков несется: «Дарагие раставчане и
раставчаначки, а также гости нашего прекраснага города! Наш теплаход вот-вот
а-атпраится са втарого причала в рамантическую прагулку по реке Дон!» Она бы
все отдала, чтобы прямо сейчас оказаться в этом прекрасном месте, и тут в
наушниках грянул голос Феди:
– Ну, чего стоим, кого ждем? Давай заводи шарманку!
Отступать нельзя, сказала себе Люсинда Окорокова. Никак
нельзя. Гори оно все огнем!
Дарагие раставчане и раставчаначки!
Она взяла первый аккорд, странно отдавшийся в наушниках,
которые непривычно давили уши, сбилась от объемности и громкости звука, и
начала сначала. За стеклом засуетились, парень в водолазных очках вместо
обычных передвинул какие-то рычаги и ручки на пульте, – такие показывали в
программе «Время» в репортажах из Центра управлении полетами, – и другой голос,
потише, сказал у нее в ушах:
– Пой в микрофон, не шарахайся от него.
– Чего? – спросила Люсинда, не слыша себя.
– Стой прямо, чего, чего!…
– Давай, – подвинув в наушниках второй голос, опять закричал
Федя, – ну что ты время ведешь, а?…
И она опять взяла аккорд, опять сбилась. И начала сначала.
Она приготовила три песни – одну про лес и папу, которая так
понравилась Добровольскому и Липе, и еще две, попроще, если придется
бисировать.
Про лес она спела очень плохо, она и сама знала, что плохо –
от волнения. Но когда закончила, за стеклом все как-то странно и серьезно
смотрели на Федора, она увидела и поняла, что все кончено.
– Я еще могу, – сказала она несчастным голосом. – Я
приготовила!
– Да нет, не надо, – задумчиво ответили в наушниках. –
Вылезай, только не свали там ничего. Или нет, стой, стой! Лана, забери ее
оттуда!…
Она вышла из-за стекла совершенно раздавленная.
Ну, вот и все. Можно домой, на теплоход. И, главное, как
быстро, долго не мучили!
– А ты… давно в Москве живешь? – выбираясь из-за пульта,
спросил Федя и поправил на голове бандану. – Ланка, быстро сгоняй за моей
курткой, я поехал! И где, черт возьми, Расторгуев?! Давно живешь, спрашиваю,
Окорокова?
– Пять с половиной лет.
– А чего с дикцией беда такая? Ты где работаешь, в
котельной, что ли?
– Не, я на рынке, – сказала Люсинда и шмыгнула носом. Гитару
она прижимала к себе – единственное и последнее, что у нее осталось. Только
больше в ней не было надежды. Гитара даже позвякивала безнадежно, пусто.
