Они шли по коридору, впереди продюсер, который теперь вдруг
начал почесываться и все время чесал башку под банданой, за ним, едва поспевая,
Люсинда с пустотелой гитарой, а за ней все остальные, гуртом, как овцы. В пути
некоторые отставали от стада, а другие, наоборот, прибивались. Продюсер
разговаривал сразу со всеми, и оттого Люсинде казалось, что ее он не слышит.
Впрочем, теперь она ему совсем неинтересна – «прослушивание»
провалилось с треском!
Федор поймал за рукав какого-то очень делового юношу в
джинсах, которые едва держались на его заду, и в короткой маечке, открывавшей
пупочек, окруженный несколькими бриллиантами. Юноша, увидев крестный ход,
возглавляемый продюсером Корсаковым, сразу очень засуетился:
– Васек, брателло, ты чего вчера в ГЦКЗ устроил?
– Федь, да ничего я не устроил, я так просто…
– А если так просто, то вали в народное хозяйство, а у меня
ты больше не работаешь, ясно? Лана, где моя куртка?! Окорокова, а ты шевели,
шевели копытами, мне Пашка приказал тебя еще везти! Где твой макинтош, в
приемной, что ли?
– Какой… макинтош?
– Эппл, – совсем уже непонятно заорал великий продюсер, –
куртка твоя где, или в чем ты была?! Где бросила, Окорокова?
– Федя, здесь, я несу. Вот твоя, а вот… этой. Возьмите,
девушка! Ты мне должен смету подписать на Стерлитамак. Федя? Федя!
– Приеду, подпишу, не суй, я чего не читал, не подписую,
поняла?!
– Поняла, не подписуешь!
Люсинда сопела, надевала куртку. На глаза у нее опять
наворачивались слезы, только на этот раз слезы поражения.
Гитара звякнула, и Люсинда прижала ее к груди.
– Ка-акой у тебя бюст, Окорокова, – протянул ужасный
продюсер, – с твоим бюстом только в стриптиз! В церковный хор не возьмут, до
искушения недалеко!
Они вышли на улицу, к красному, длинному, хищному «БМВ», и
Федор открыл ей дверь. Люсинда села. Ей было на все наплевать, даже на «БМВ».
Особенно на «БМВ».
Он плюхнулся на водительское место, так что машина просела,
повернул ключ и вылетел с пятачка перед шикарным зданием, где проходило
«прослушивание».
– А чего тебя в Москву понесло? Ты откуда? Из Таганрога?
– Нет, почему! Я с Ростова.
– Ах, с Ростова! А чего ехала-то пять лет назад?
– В консерваторию поступать, – буркнула Люсинда.
– Ну и как? Поступила?
Она покосилась на него. Он ухмылялся, крутил головой и вел
свою машину так, как будто она была бумажным змеем и он держал ее одним
пальцем.
– А живешь с кем? С хахалем?
– С теткой. Только она сейчас в больнице.
– Старая?
– Да не, не очень. Просто ее отравили.
– А-а, – протянул продюсер. – Бывает. А кто отравил? Ты,
Окорокова?
– Не, не я. Мы не знаем кто. Может, Павел Петрович
разберется, а мы не, не знаем. Нам сейчас налево, на бульвар.
Он повернул налево, дернул веревочку бумажного змея, и тот
легко и свободно, совершенно счастливый в своей свободе, полетел налево,
перелетел бульвары, еще повернул, завис и спланировал прямо перед Люсиндиным
домом.
– Ну, бывай здорова, Окорокова, – попрощался продюсер. –
Пашке кланяйся, скажи, век его не забуду. Поняла? Повтори!
– Да чего еще повторять, – сказала уставшая от унижений
Люсинда. – Спасибо вам большое, товарищ продюсер!
– Тамбовский волк тебе товарищ!
Она выбралась с низкого сиденья, чуть не свалилась,
осторожно вытащила свою гитару и побрела в подъезд.
И, наверное, для того, чтобы полновесно и глубоко завершить
этот удачный день, начатый в больнице у тети Верочки, из темного нутра подъезда
навстречу ей вышел Ашот. За ним телепался Димарик, похожий на огромную
раздувшуюся медузу в негнущейся кожаной куртке.
Люсинда сделала шаг назад.
«Гитара, – стремительно пронеслось в голове, – они будут
меня бить и сломают мою гитару!»
– А вот как хорошо, – произнес Ашот с сильным акцентом. – А
вот она сама! А мы в дверь звоним! Зачем звоним, когда она тут!
Они приближались, и в лице Димарика явственно читалось все,
что они ей приготовили, от начала и до конца. Оно было плоским, белым, сальным
и ухмылялось гадко.
– Почему на работу не идешь?
Люсинда облизала губы.
– Я больше у тебя не работаю, Ашот.
– Да что ты говоришь? И у кого же работаешь?
– Я уезжаю домой, – твердо сказала Люсинда. – Хватит.
– Э-э, нельзя тебе домой. Домой можно, когда долг отдашь! А
пока не отдашь, нельзя домой!
– Да чего с ней цацкаться! – прошипела медуза и плюнула на
асфальт. – Давай я машину подгоню, и того!… Еще разговаривает она!
– Я тебе ничего не должна, Ашот, – заявила Люсинда отважно.
Что бы они ни сделали с ней потом, просто так она не дастся.
Она высокая, сильная, хоть как-нибудь успеет им досадить, хоть морды расцарапать!…
– Э-э, как не должна? Должна! Я тебя учил, я тебя кормил,
ментам в обиду не давал! Отдай долг, и с богом, а так нельзя!
– Ты меня не кормил, это я для тебя вкалывала! – закричала
Люсинда. – Что ты мелешь, морда противная?! Чему это ты меня учил?! Да я сама
кого хочешь научу!
И тут он ее ударил. Она была готова к этому, заслонилась
гитарой, на которой ахнули и закрутились спиральками струны.
– Держи, мать твою, держи ее!…
Димарик навалился сзади, и Люсинда упала лицом в протаявший
асфальт, со всего размаху, так что голубая курточка, купленная у того же Ашота,
треснула на спине от удара.
Димарик елозил на ней, выкручивал руки, а Ашот,
примерившись, сильно засадил ей ботинком в ребра.
– Сука! На, на! Получи, б…ь!
Люсинда выла и пыталась освободиться, но никак не могла. Они
волокли ее куда-то, их было много, очень много, так ей казалось, и все били ее.
А потом вдруг они куда-то делись.
Она стояла на коленях в разодранной куртке и с величайшим
изумлением смотрела, как Ашот медленно валится на скамейку, выпучивает глаза и
хватает ртом воздух, а Димарик корчится рядом с ней, и изо рта у него обильно и
густо идет слюна.
Ее сильно дернули вверх, и она оказалась на ногах.
– Ну, ты даешь, Окорокова, – сказал у нее над ухом продюсер
Федя Корсаков, – где ж ты таких кренделей нарыла?! А еще говорила – хахаля нет,
а их тут целых две штуки, и горячие какие!
