Ледяные светлые глаза смотрели прямо ей в лицо, и она
медленно дышала, думая только о том, что нужно как-то сдержать рвоту.
Федор повернулся и посмотрел на Ашота, который все выпучивал
глаза.
– Хватит тебе? – осведомился он, словно спрашивал, сколько
ложек сахару положить ему в чай. – Или еще добавить?
Ашот захныкал и закрылся руками.
– Откуда они?
– С рынка. – Люсинда вдруг начала кашлять. – С Выхина.
– Хорошее место, – похвалил продюсер. – Ты там ударник
торговли, да?
Она кивнула.
– А я разворачиваюсь, смотрю, наших бьют! Вот уехал бы я,
они бы тебе фингалов наставили! Ты чего, Окорокова? Украла у них что-то?
Она замотала головой. Предательская тошнота душила ее,
подкатывалась все выше.
– Он… этот, который на лавке, его Ашот зовут, все мне
постель предлагал. С ним то есть переспать.
– А ты что же? Смотри, какой мужчина видный! Один нос чего
стоит!…
И продюсер взял Ашота за нос и дернул его сначала вверх,
потом вниз, потом налево, а потом направо. Очевидно, дергал он не просто так, а
со смыслом, потому что, когда отпустил, Ашот повалился лицом в лавку и утробно
завыл.
– Некогда мне, – произнес продюсер с сожалением, – а то я бы
продолжил. Ну вы, орлы! По коням, что ли! И чтоб я вас здесь больше не видел!
Увижу, ухи начисто оторву! Ну, вперед, вперед, орлы! Шагом марш!… А ты нет,
Окорокова! Ты не шагом марш! Стой, стой, кому говорят!
Люсинда сквозь туман в голове и тошноту в желудке вдруг
подумала, что он останавливает ее, чтобы взять на залитую огнями сцену, чтоб
она там пела, как Галина Вишневская, Галька-артистка, и остановилась, и
взглянула на него с надеждой.
Федор прижимал к бритому черепу телефонный аппаратик, и вид
у него был недовольный.
Она отвела глаза. Какая надежда?! Нет никаких надежд!
Ашот и Димарик, обнявшись, как парочка закадычных друзей,
возвращающаяся с вечеринки, побрели за угол. Они брели и даже не оглядывались.
Олимпиада сначала смотрела им вслед, а потом снова глянула на продюсера.
– Паш, – говорил он грубо, – ты где? Ты бы хоть вышел, а то
тут твою духовную подругу чуть не забили до смерти два каких-то урода! Давай,
жду. Мне некогда, ты же знаешь! Нет. Нет. Нет. Давай!
"Нет, – подумала Люсинда. – Я женщина «нет». Есть
женщины «да», а я женщина «нет».
Скрученные струны на развалившейся гитаре цеплялись за
вылезший из куртки синтепон. В боку саднило, и губа была сильно разбита, или ей
это только кажется?
Из подъезда вышел Добровольский, кстати, довольно быстро
вышел, и лицо у него стало странное. Зачем же он велел тому, другому, чтобы он
ее вез, если сам поехал домой?
– Здрасти, – сказала Добровольскому вежливая Люсинда.
Павел Петрович посмотрел на продюсера вопросительно. Тот
покрутил бритой башкой и пожал плечами.
– Пошли, – обратился к ней Добровольский. – Я вам дам
болеутоляющее.
– Нет, – отказалась Люсинда. – Мне надо домой. На поезде.
– Ну да, – Добровольский кивнул. – Поедете. Все вместе
поедем.
От того, что все кончилось, и еще от того, что они все так
или иначе принимали ее за сумасшедшую провинциальную дуру, она вдруг
оскорбилась.
Может, она и сумасшедшая, может, и провинциальная, но уж
точно не дура! И не позволит им всем так с собой обращаться!
Даже не кивнув Феде, она зашла в подъезд, волоча свою
гитару, и стала тяжело подниматься по лестнице. Добровольский нагнал ее у самой
двери в тети-Верочкину квартиру.
– Пойдемте к нам! – настойчиво предложил он. Под словом
«нам» он имел в виду себя и Липу, как будто та была его женой. – У нас вам
будет лучше.
– Не-е, – протянула Люсинда. – Мне домой. Липе привет
передавайте.
Павлу Петровичу некогда было заниматься ее душевным
состоянием.
Драма близилась к развязке, и он, ненавидевший драматургию,
мечтал, чтобы развязка прошла как можно тише и незаметнее.
– Люся, – сказал Добровольский, быстро соображая, что она,
пожалуй, вполне может помочь ему ускорить эту такую вожделенную развязку, – вы
не выполните одну мою просьбу?
– Чего?
– Я поднимусь на свою площадку, а вы позвоните, пожалуйста,
вот в эту квартиру и попросите валенки.
– Зачем?…
– Ну, скажите, что на вас напали хулиганы, вы отбивались,
порвали ботинки, что-нибудь эдакое. Хорошо? Попробуете?
Она пожала плечами. Валенки так валенки. Ей все равно. Ее
ждет город Ростов и теплоход на пристани.
Она нажала на кнопку – Добровольский едва успел унести ноги
– и поговорила очень коротко. Он услышал, как дверь захлопнулась и
проскрежетали замки. Люсинда, умница, не стала призывать его к себе, вниз, а
тяжело зашаркала по лестнице на второй этаж. Человек, наблюдавший за ней из-за
двери, ничего не смог бы заподозрить, даже если и видел драку в окно.
Ох, как Добровольский не любил драматических финалов!
– Ну что?
– Нету валенок.
– Так я и думал, – быстро сказал он. – Ну, вот вам и решение
головоломки. Может, все-таки к нам, Люся?
– А, нет, нет! Мне надо… домой. Липе привет!
– Передам.
Некогда ему было, не до нее.
Весь остаток дня он занимался финалом драмы, а когда вечером
Олимпиада спустилась к Люсинде, той не было дома.
Ее не было на следующее утро, и к ночи она не появилась.
Люсинда пропала.
* * *
– Хорошо, – страдальческим голосом сказала Олимпиада, –
хорошо, допустим. Но ты-то откуда это взял?!
– Из компьютера, – ответил Добровольский терпеливо. Они
объяснялись уже почти час. – Помнишь, я посылал запрос помощнику?
– Но для того, чтобы послать запрос на конкретного человека,
его нужно в чем-то подозревать! В чем ты подозревал его?
– Во-первых, я тебе уже говорил, он каждый вечер был дома и
ни разу не вышел на шум. Я знал это, потому что его мотоцикл стоял возле твоей
машины каждый вечер, а по утрам его не было, и еще потому, что пару раз я
проверил его окна, и там горел свет. Во-вторых, он случайно обмолвился о том,
что продает квартиру. Помнишь, когда подрались соседи и писатель?
– Помню, конечно!
