– Господи, – пробормотала Олимпиада. – Господи боже мой! И
еще Люська пропала!
– Корсаков мне звонил и спрашивал, как ее найти, – сказал
Добровольский. – Ты не знаешь ее ростовского адреса?
– Откуда?!
И они помолчали.
– Неужели все кончилось? – спросила Олимпиада задумчиво. –
Ты уверен?
– Если бы мне не помогала русская полиция, все окончилось бы
куда как менее благополучно! Нас бы точно забрали, когда Красин позвонил в
милицию и сказал, что террористы – это мы.
– А он звонил?
– Конечно. И был удивлен, что лейтенант приехал, а в квартиру
Племянникова не пошел.
Добровольский встал и подошел к окну.
– Весна, – произнес он, – совсем весна. Ты поедешь со мной в
Женеву?
– Конечно.
– Вот и отлично.
Все было сказано, и не нужно было других слов, и все
закончилось, и больше не повторится. Грехи – все восемьдесят – опять оказались
под замком до той поры, пока кто-нибудь, неосмотрительно или по злому умыслу,
не выпустит их на свободу.
* * *
Это было похоже на возвращение спартанского воина – Липа
когда-то ей читала, – не со щитом, а на щите. Она тогда не поняла, и Липа ей
объяснила.
Воин мог вернуться только победителем или мертвым.
Победителем – значит, со щитом.
Мертвым – значит, на щите.
Она была мертвым воином, щит вывалился из рук. Она так долго
и с таким напряжением держала его, из последних сил держала – и не удержала.
Поражение было таким окончательным и бесповоротным, что
иногда она щипала себя за руку, чтобы проверить, умерла или все-таки еще нет.
Поезд покачивало, колеса стучали успокоительно –
ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду, – и в такт им билось сердце.
Еще совсем недавно Люсинда Окорокова мечтала поехать
куда-нибудь на поезде и ехать долго-долго, далеко-далеко. Где-то виденное или
запомненное путешествие это представлялось ей как бесконечный солнечный день,
сквозь который летит стремительный чистый поезд, и колеса стучат, и душа поет,
и белые шторы полощутся на свежем ветру. Трепещет белый шарф, и добрые и
красивые люди держатся за блестящие поручни, смеются и разговаривают,
предвкушая радостные встречи и важные события. За окном меняется пейзаж,
прекрасный сменяется еще более прекрасным, и березовая роща, взбежавшая на
косогор, сменяется пасторальной деревушкой с золотистой маковкой церковного
купола, с теленком, который пасется на лугу, с ватагой мальчишек, которые гонят
на велосипедах, гонят, гонят, а потом остаются позади и машут руками вслед
поезду.
Еще ей представлялся рубиновый чай в чистых стаканах,
вкусное звяканье ложек, приятный разговор, льняная салфетка, уютная ночь на
чистых простынях, а поезд все летит и летит, и конечно же, к счастью.
Ничего этого нет и никогда не будет, зря она все это
сочинила.
Она – мертвый воин. Не со щитом, а на щите.
Все оборвалось, как незаконченный рассказ, и Люсинда даже не
слишком задумывалась, хочет она знать, что появится за надписью «Продолжение
следует», или нет.
Олимпиада со своим Добровольским осталась в Москве, и было
совершенно понятно, что разлука эта навсегда, и изменить ничего нельзя, и
поправить нельзя, ей только казалось, что эти люди когда-то имели к ней
отношение.
Как два поезда на «Китай-городе».
Есть такая хитрая станция в московском метро. На двух
платформах останавливаются два поезда, которые идут не в противоположных
направлениях, а в одном. Где-то они расходятся, неотвратимо и неизбежно, как
Люсинда разошлась со всеми, кто встретился ей в Москве, но этого никто не
видит, потому что расходятся они в тоннеле, где ревут странные голоса и
открывается черная бездна. Так, по крайней мере, всегда представлялось Люсинде.
Поезда разошлись, и люди разошлись, и больше ничего и
никогда не вернется!
Никогда еще Люсинда не ездила с такой роскошью и, наверное,
больше никуда и никогда не поедет. Она выложила кучу денег за билет, но ей было
наплевать на это.
Она возвращается домой – на щите, из Ростова ей ехать больше
некуда. Разве что два раза в год в станицу Равнинную, где живут родственники с
их девчонкой. Туда не ходят поезда, только кособокий, пыльный, запыленный
автобус, в него тяжело лезут бабки в платках, волоча свои корзины и мешки, и
потом громко разговаривают о ценах, пенсиях, самогоне и бывшем колхозном
председателе Петровиче, который нынче совсем осатанел, заделался кулаком и
попивает народную кровушку.
А больше куда же она поедет?… Больше ей ехать некуда.
Постучав, заглянула молоденькая проводница, предложила обед
и чаю, но у Люсинды, как назло, почти не осталось денег. Думать об этом было
нельзя, так становилось жалко себя, что на глаза моментально наворачивались
слезы, и даже начинали капать, и закапали белую майку, и Люсинде показалось,
что молоденькая проводница как-то подозрительно посмотрела на эти пятна.
На щите и без всяких трофеев. Война проиграна, армия
погибла.
Проводница все-таки принесла ей чай и какую-то еду,
оказалось, что это входит в стоимость билета, и Люсинда с благодарностью все
съела и выпила.
Они всегда поздно чаевничали с мамой, выкладывали друг другу
дневные новости и свежие сплетни, и решали насущные вопросы, и строили планы –
ни с кем так хорошо не строились планы, как с мамой!…
Что она ей скажет? Что наврет про консерваторию? Как
расскажет ей про рынок, Ашота, про то, что тетю Верочку чуть не прикончили, и
она, Люсинда, уехала из Москвы, когда ей сказали в больнице, где она провела
сутки после стычки с Ашотом, что опасность миновала и в палату пожаловали
московские Верочкины родственники, которые так разговаривали с Люсиндой, словно
это она пыталась отравить тетю газом?! И еще про то, что саму ее чуть не убили,
и про то, что ничего из дочки так и не вышло и, видимо, не выйдет уже никогда,
– как рассказать об этом маме, ну как?! Чемодан у Люсинды был готов – она
твердо решила уехать, еще когда Павел Петрович попросил ее позвонить в
соседскую дверь, она прямо сразу и собралась и в больницу поехала с чемоданом.
Она ни за что не решилась бы вот просто так пойти и сесть на поезд, если бы не
то, что «опасность миновала», и еще то, что тети-Верочкин сын и его жена так
ужасно с ней разговаривали!
А она ведь ни в чем, ни в чем не виновата!…
На какой– то промежуточной станции, после того как хрипящий
голос в динамике сообщил, что стоянка поезда пятнадцать минут, Люсинда вышла
«подышать».
На платформе толклось полно людей в спортивных костюмах –
день выдался очень теплый, наконец-то весна заявила о себе в полную силу.
