На всякий случай с порога он позвал:
– Галчонок!
Не получил ответа, совершенно расслабился и решил, что не
станет думать ни о чем, пока не напьется чаю.
К чаю были хрустящие печеньица. Хохлову стало немного
стыдно, что он увлекается таким «женским» лакомством, и живот в последнее время
приходилось втягивать, чтобы нравиться себе в зеркале, но ему всегда было
грустно пить чай «просто так», «без всего», так что печеньица он исправно
покупал. От них пахло сдобой, настоящей сдобой, а не какой-то там ерундой, и он
съел примерно полкоробки, запивая чаем.
Потом подумал, сварил себе кофе и съел еще немного. На дне
коробки теперь болтались всего три печенья, но он твердо решил их не доедать,
оставить на вечер.
Оставить не получилось. Он все догрыз и теперь испытывал
смешанные чувства. С одной стороны – полного удовлетворения, с другой стороны –
недовольства собой и легкой грусти, что не осталось «на потом». Нужно будет
выйти и еще купить.
Отступать было некуда – главное, печенье съедено! – и Хохлов
сел думать.
Сначала он сидел и думал просто так, потом улегся и
пристроил ноги на диванный валик. Галчонок всегда его гоняла и говорила, что
подушки от его ног засалятся. Без нее хоть можно полежать с задранными ногами,
ей-богу!
Устроившись таким образом, он немедленно начал задремывать,
а дремать было никак нельзя – случилось несчастье, даже не одно, а два подряд,
и их необходимо «разложить по полочкам», как говаривал профессор Авербах.
Хохлов снова сел и потер лицо. Спать хотелось невыносимо.
Можно снять носки и выйти босиком на балкон, на снег, и сон
снимет как рукой, но при одной мысли о такой экзекуции его передергивало.
Ладно, если сосредоточиться не удастся, он мужественно пойдет на балкон,
решено!..
Он встал и походил по белой комнате, застланной серым
ковролином с лиловыми разводами, – дернул его черт делать этот самый
евроремонт! Потом Хохлов вытянул из принтера два листка бумаги и взял со стола
ручку.
Нужно писать, а то ничего не понятно!..
Он сел и написал: «Кузя». Напротив Кузи поставил цифру
«один». Снизу написал: «Деньги» – и напротив поставил цифру «два», и еще
приписал: «Мои».
Таким образом, пункт первый состоял из Кузи, а пункт второй
из его, хохловских, пропавших денег.
Слово «Кузя», написанное на белом листке хорошей бумаги,
показалось ему очень одиноким и таким несчастным, что у Хохлова вдруг ни с того
ни с сего защипало в глазах.
За что Кузю убили?! Кто его убил?! Кому он мог помешать,
нищий инженеришка из научного института?! Он ничего собой не представлял ни как
ученый, ни как муж, ни как отец – недаром Катька-зараза давным-давно бросила
все свои попытки сделать из него человека!
Он всегда был неловок, носил какие-то нелепые укороченные
брючата, раздражал всех вокруг рассуждениями о богачах и недоумках, захвативших
власть, и по его выходило, что богачами и недоумками стали все, кто нашел
работу в бизнесе или получает иностранные гранты. Он вечно плохо выглядел,
зимой всегда гундосил, ибо был простужен с первого декабря по тридцатое апреля,
но все же, все же…
Он был старый друг и когда-то «подавал большие надежды» и
никому не делал плохого до тех пор, пока не вздумал жениться на Родионовне!
Впрочем, в этом тоже не было ничего плохого, нормальная
попытка «устроить свою жизнь», как пишут в журналах, которые Галчонок читает в
свободное от телефона и валяния на диване время!
Хохлов подумал и приписал рядом со словом «Кузя» – «За что?».
Тут ему в голову, совершенно некстати и никак не сообразуясь
с его нынешним отчаянием, полезла развеселая опереточная ария «За что, за что,
о боже мой, за что, за что, о боже мой!». И вопрос «За что?» он зачеркнул и
вместо него написал: «Мотивы».
Ну, какие могут быть мотивы?!
Никаких мотивов не может быть.
Хохлов закурил в надежде, что вместе с сигаретой в голову
придут умные мысли.
Мысли не пришли.
Он просто лежал, курил и ни о чем не думал.
Потом он стал думать про Кузю, про то, какой тот был нескладный
человек – во всем нескладный!.. Он никогда не умел жить, боялся всего на свете
– начальства, гаишников, больших собак, здоровых мужиков! До такой степени
боялся, что в своей общежитской комнате держал под рукой топорик – отбиваться
от тех, кто станет на него покушаться! Кто именно мог на него покуситься, на
его убогий, нищенский, серый скарб, он не знал, но топорик всегда держал.
И Катька-зараза его бросила!.. А Кузя даже с ребенком не
смог сохранить хорошие отношения, хотя поначалу Катька все таскала к нему в
общежитие мальчонку, чтобы тот погулял с папочкой, да и после никогда не
препятствовала их встречам! А Кузя только рассказывал всем, как ему повезло,
что Катька не знает истинных размеров его зарплаты, не знает, что он еще и
«сверху» получает, и таким образом набегает долларов четыреста, а Катька
думает, что у него, как у всех, – четыре пятьсот в рублях, и до смерти рада,
когда он ей дает алиментную тысчонку!
И вот его убили.
Когда позвонила Ольга Пилюгина, Хохлов сидел в дежурной
части на единственном стуле с ободранной спинкой и ждал, когда до него дойдет
очередь. Фанерная дверь сильно хлопала, когда в нее вваливался народ в
милицейских ватниках и гаишных куртках, и ледяной воздух обдавал Хохлова с
головы до ног. За стеклом хрипела рация, за прутьями «обезьянника» маячили
фигуры – они стояли у решетки, держась за нее смуглыми немытыми руками, и их
влажные черные глаза были печальны, словно у инопланетян, недоумевающих, как
они оказались на этой планете. На плиточном полу стояла лужа от растаявшего
снега, и все проходящие расплескивали грязную воду, а пересесть было некуда. В
этот момент позвонила Ольга и сказала, что Кузя… убит.
Хохлов стал переспрашивать, дуть в трубку, кричать, чтобы
повторила, потому что он ничего не понял, а когда понял, то не поверил!.. Ольга
повторила и еще сказала, что убили его ночью и недалеко от их подъезда.
– Но его же Димон провожал, – растерянно сказал Хохлов. – И
у вас двор охраняется!
– Вот именно, – проскрипела Ольга и повесила трубку.
С тех пор, с самого утра, он так и не мог с ней связаться –
на звонки она не отвечала.
По сравнению со смертью Кузи пропажа денег уже казалась
делом второстепенным и неважным, хотя Хохлов понимал, что деньги придется
искать самому. Побывав в дежурной части, он проникся сочувствием к людям в
ватниках, с желтыми от усталости лицами. Они входили и выходили, топали ногами,
обивая снег с ботинок, поднимались на второй этаж или оставались на первом
покурить и снова уходили. Ему даже как-то совестно было думать, что его сто
тысяч долларов должны искать они. Дались им его сто тысяч!..
