Хохлов был уверен, что эти-то уж точно сохранят любовь
навсегда, именно такую, как в кино, и этот царицынский парк словно являлся
гарантией того, что все будет хорошо.
Жизнь началась, и продолжалась, и продолжается до сих пор,
только все изменилось так же непоправимо и однозначно, как непоправимо и
однозначно было то, что юность больше никогда не вернется.
Надежды не оправдались. Лавровский подвел, и царицынский
парк подвел тоже.
Грянула революция, девяносто первый год пришел и смел все,
что было до него, а щенят, только что окончивших институты, таких, как Хохлов,
Лавровский, Кузя и Димон Пилюгин, четвертый из их студенческой компании, и
вовсе не пощадил. Они кинулись врассыпную, продолжая твердить друг другу, что
их дружба навсегда, что «уходит бригантина от причала», что «не стоит
прогибаться под изменчивый мир», что они сильнее, и они смогут.
Ну, и на самом деле, по большому-то счету, смогли – никто из
них не умер, не погиб в девяносто третьем у Белого дома, хотя все туда бегали и
изо всех сил лезли на рожон, не спился, не стал законченным наркоманом или
бандитом. Все потихоньку гребут и выгребают против течения, может, кроме Кузи,
который всегда жил только в соответствии со своими законами, единственными,
которые почитал «разумными»!
Лавровскому оказалось труднее всех, потому что он был
художественно одарен, а такой дар не нужен «в эпоху перемен», как все привыкли
называть то смутное время, в котором жили.
После института он некоторое время побыл военным инженером,
но натура художника бунтовала против ограничений, когда все по уставу, да и
армия начала разваливаться так стремительно, что никто не успевал подбирать
куски и латать дыры.
Из армии пришлось уйти, и наступили тяжелые и голодные
времена. Лавровский пошел было торговать на биржу – тогда все ходили на биржу и
чем-то там торговали, – но немного опоздал. К тому времени, когда он влился в
армию торговцев воздухом, все сливки уже были сняты, поделены и частично
проедены и вложены в малиновые пиджаки и пригнанные из Германии «мерины»,
вошедшие в моду. Что-то он заработал, конечно, и пиджак себе завел, не
малиновый, но зато в полоску, и машину купил, и научился кататься на горных
лыжах, и поехал на курорт.
Света осталась в Москве – Владик был еще мал, с кем его
оставишь?..
Там, на курорте, Лавровский познакомился с разными
отчаянными парнями и длинноволосыми девушками, каких никогда не видел раньше… в
прежней жизни.
Девушки водили машины, катались на лыжах, курили длинные коричневые
пахитоски со странным английским словом на пачке – на отечественный манер оно
звучало, как «море». С этим самым «морем» в зубах, шикарные, как картинки из
иностранных журналов, с кольцами в ушах и блестками на веках и щеках, они
сидели на открытых верандах высокогорных отелей, пили коньяк, хохотали и
встряхивали волосами, и в их хохоте и встряхивании было нечто недоступное,
порочное и очень притягательное. Лавровского они будоражили, как подростков
будоражат эстрадные звезды, отделенные от внешнего мира прочным, словно алмаз,
стеклом телевизионного экрана. Он стал плохо спать, просыпался в испарине, был
разбит, раздавлен и катался из рук вон плохо.
– Митька, – сказал он однажды Хохлову, который тоже тогда
потащился с ним на курорт, – ты понимаешь, Митька?!
– Нет, – ответил прозаический Хохлов, который на прекрасных
одалисок не обращал никакого внимания и только и делал, что катался, и все
время – по черным и красным трассам.
– Как же так, Митька!.. Нам ведь уже скоро по двадцать семь
стукнет, а мы не видели никакой жизни! Никакой, ты пойми!.. – В глазах у
Лавровского была тоска, настоянная на местном французском коньяке и русском
комплексе собственной неполноценности.
– Какой жизни мы не видели?..
– Ты пойми, Митька, – продолжал убиваться Лавровский, – нам
даже нечего предложить, чтобы хоть одна из них нас оценила!
Тут как раз «одна из них» проходила мимо, и белоснежный
лыжный костюм, какого невозможно было достать в Москве, сиял на солнце, и
темные очки сияли, и волосы летели по ветру, и лыжи за ней нес какой-то верный
паж, писаный рекламный красавец, и тревожный запах ее духов будоражил ноздри и
мозг, раздражал, соблазнял.
– Кто нас должен оценить? – осведомился Хохлов, который
прикидывал – съехать еще раз или переключиться на горячий грог и глинтвейн. –
Вот эти, что ли?
И он непочтительно, щетинистым русопятым подбородком указал
на нее, ту, что не просто проходила мимо, ту, что нес по волнам волшебный и
волнующий ветер другой, прекрасной и необыкновенной жизни.
– На них известно как производить впечатление, – продолжал
приземленный Хохлов, нагнулся и стал расстегивать крепления. – И вполне
известно, что им можно предложить! «Зеленых» побольше, желательно несколько
кило, и твое дело в шляпе! Некоторое время можно не беспокоиться: пока
«зеленые» не пойдут на убыль, ты будешь производить на нее самое светлое впечатление,
как дедушка Ленин на молодых коммунистов. А что? Ты хочешь попробовать?
Лавровский ничему не поверил – ни подбородку, презрительно
выпяченному в сторону волшебницы, ни гадким словам. Не поверил, и все тут.
Он стал их рисовать, этих красавиц, словно сошедших или нет,
вспорхнувших со страниц залетных американских журналов, которые в пору их
молодости попадали в триста четырнадцатую физическую аудиторию. Их в то время
под полой приносил кто-то из студентов, у которого друг был сыном торгпреда или
подруга дочкой дипкурьера, что-то в этом роде.
Лавровский рисовал их день за днем, осунулся и пожелтел, но
снискал к себе внимание со стороны одной из них. Она скучала без своего
миллионщика, и Лавровский, эдакий Чайльд Гарольд, привлек ее непостоянный и
капризный интерес.
Грянул роман.
Да еще как грянул!.. Горные вершины содрогнулись, лавины
покатились и накрыли долины, солнце повернуло вспять и вместо того, чтобы
падать за горы, стало падать вверх, вверх, все время вверх!..
Света в ее джинсиках, с прической «под Мирей Матье»,
большеглазая, любившая песенку про бригантину, что поднимает паруса, была
забыта начисто. Забыт был также маленький Владик, и все их заботы стали
казаться мелкими и пустяковыми, мещанскими и глупыми по сравнению с той
любовью, которая накрыла мужа и отца.
Какие там мечты о квартире, пусть однокомнатной, но зато
своей!.. Какая, к черту, разница, что именно сказал на совещании Петрунько и
что ему ответила на это язва Панкратова!.. Что ему, Лавровскому, может быть за
дело до вредной директрисы детского сада, которая вымогала взятку, и непременно
портьерами для актового зала!
Всепоглощающая вселенская вертеровская страсть продолжалась
дней пять – вот как много!
Занудный Хохлов прогнозировал окончание романа через три дня
и просчитался.
