– Не задавай идиотских вопросов!
«Хорошо, – подумала она с замирающим восторгом. От виска, в
который он ее целовал, мурашки шли по всей голове, даже макушку пощипывало. –
Как скажешь. Я не буду задавать тебе глупых вопросов. Я не буду делать ничего
такого, что не понравилось бы тебе. Я буду просто чувствовать, впитывать,
ловить каждое мгновение, и пропади оно все пропадом!.. Я слишком долго ждала.
Или не ждала, а только сейчас придумала, что ждала именно его, с его пожухлыми
гвоздичками, холодными губами, твердой шершавой щекой и запахом мороза и
какого-то сложного одеколона?..»
Раньше все было неправильно, а сейчас стало правильно,
неловкость, которая почти не давала ей дышать в первый раз, вдруг вся куда-то
делась, и она стала ласкаться к нему так, как никогда и ни к кому не ласкалась.
Арине вдруг стало наплевать, что именно он о ней подумает, и
подумает ли вообще, и вдруг ей захотелось свести его с ума, вот просто взять и
свести, так, чтобы он тоже не мог дышать и тоже чувствовал только холод в
затылке и еще что-то такое непонятное в позвоночнике, и неукротимый, неуемный,
сумасшедший восторг, когда понимаешь, что лодку несет прямо к водопаду, но нет
никакой смертельной опасности, а если и есть, так наплевать, оно того стоит,
ведь нельзя же не попробовать вот так, хоть один раз в жизни, но именно так,
когда от страха закрываешь ладошками глаза, а лодку все несет и несет, и
кружится голова, и в последний момент, отняв ладони, вдруг видишь перед собой
радугу, а под ней весь мир, от самой мелкой песчинки и до самой далекой звезды,
и понимаешь, что он огромен и прекрасен, и он принадлежит тебе, пусть только
один миг, но принадлежит, целиком и полностью, от края и до края!..
Она взяла Хохлова за уши, восторгаясь тому, какие это
прекрасные, необыкновенные, исключительные уши, поцеловала в подбородок, и
потом еще в щеку, и потом еще, не в силах удержаться, в губы, и еще и еще, хотя
была совершенно уверена, что не умеет целоваться, давным-давно кто-то сказал ей
такую глупость, и она почему-то в нее поверила. Начав целовать Хохлова, она
совершенно забыла о том, что решила свести его с ума, и опустила руки, только
когда он попросил:
– Отпусти мои уши. Мне больно и ничего не слышно.
– А что ты должен слышать?
Он не знал. Какая разница?!.
Он хотел ее так, что у него болело, кажется, даже в голове,
и больше ни о чем он не мог думать, и ему хотелось лечь с ней на кровать и уже
сделать что-нибудь такое, от чего перестало бы болеть, и чтобы она
почувствовала и поняла… Нет, чтобы ей казалось… Нет, чтобы она пришла в
восторг… Нет, чтобы…
Мысли, носившиеся по кругу, медленно затухали, осыпались
искрами, как гаснет бенгальский огонь, и там, внутри, становилось черно,
обморочно и щекотно, и он боялся, что не дотерпит, а сколько еще терпеть,
неизвестно, потому что она опять взяла его за уши и опять принялась целовать,
словно не понимала, что с ним делается!..
– Пошли, – попросил он жалобным и неуместно глупым голосом.
– Пошли, пожалуйста, я больше не могу.
Кажется, она искренне удивилась, что куда-то нужно идти, и
план соблазнения вот-вот рухнет, а она только начала оживать, словно ледяная
корка, покрывавшая ее внутри и снаружи, стала подтаивать.
– Митя?
Хохлов знал ее квартиру как свои пять пальцев и знал, что в
большой комнате – иногда она смешно называла ее гостиной – стоит брудастый
короткий диван, который нужно раскладывать в несколько приемов, а в маленькой –
сибаритская, немыслимой роскоши кровать, со столбиками и горой кружевных
подушек.
Когда Арина купила себе эту кровать, Хохлов – ума палата –
заподозрил было неладное, что-то шевельнулось у него в голове, какая-то мысль
пробежала вроде той, что у обыкновенной, серенькой, затурканной переводчицы не
может быть кровати, при одном взгляде на которую с нормальным мужчиной делается
нечто вроде короткого содрогания во всех мышцах. С момента водружения кровати
Хохлов предпочитал в спальню лишний раз не заходить, от греха подальше, и
сейчас решил, что не пойдет ни за что!..
Не пойдет, и все тут!.. Она, может, намеревается продолжать
в том же духе еще несколько часов, а ему для полного перегрева только еще
кровати не хватает! И так обороты двигателя взлетели до максимума, того и гляди
заглохнет, а он не может так перед ней опозориться!
Кое-как, волоча ее за руку – она все лезла его целовать, –
Хохлов дошел до дивана и пристроился там, и это изменение положения оказалось
еще хуже, потому что старая подруга Родионовна немедленно взобралась к нему на
колени.
Она взобралась к нему на колени – боже праведный, помоги
мне, я же ни в чем не виноват! – обхватила его с двух сторон длинными
джинсовыми ногами, запустила руки в волосы, прижалась грудью, животом, всем
телом и опять стала целовать.
Все, мрачно решил Хохлов. Все пропало.
Она целовала его в лицо, и за ухом, где становилось щекотно
и тепло, и в шею, и он жался от нее, чуть не уворачивался, и дышал все глубже,
и решил, что должен быстро вспомнить формулировку эффекта Джоуля – Томсона и
его газодинамическую составляющую.
Даже формулировку не вспомнил, не то что составляющую!..
Как, бишь, ее, эту составляющую?..
Потом он забыл про Джоуля вместе с Томсоном.
– Почему?.. – спросил он, когда Арина дала ему возможность
вздохнуть, – почему вчера ты не… не хотела меня?
– Что?..
– Ты ничего не хотела. Ты была как… снеговик.
– Я снеговик? – удивилась Арина Родина.
Щеки у нее горели, и губы горели тоже, волосы разлетелись, и
кожа светилась ровным розовым светом, как будто внутри у нее зажглась лампочка.
Хохлов подцепил пальцем майку и заглянул в вырез, чтобы увидеть лампочку, и не
увидел.
Зато он увидел грудь в незатейливых кружевных кудрях
давешнего лифчика, из-за которого она почему-то сильно нервничала. Словно
влекомый непреодолимой силой, Хохлов медленно опустил руку в вырез, миновал
кружевные кудри и потрогал ее грудь так, будто никогда ничего подобного не трогал.
Так, словно не было предыдущей ночи, после которой они сели
в машину, как чужие.
Так, как будто не было ничего на свете важнее.
Арина замерла. Хохлов изо всех сил старался не шевелиться.
Он знал, что стоит ему шевельнуться, и начнется необратимая цепная реакция,
которая непременно приведет к неконтролируемым последствиям.
А разве он может поступить так со старым другом?..
Не может. Не может. Не мо…
– Я давно хотел у тебя спросить. – Он чуть-чуть шевельнулся.
Сидеть было невыносимо. Руку держать там, где он ее держал, было невыносимо.
