Музыка загремела, все куда-то побежали, как будто поднятые
внезапным ураганом, но быстро остановились и расселись по местам. Дети куда-то
пропали, и Растрепка наконец вывернулся из рук Ольги и уселся на свободный стул
с гордым и взрослым видом.
Хохлов искоса посмотрел на него.
Потом еще взглянул, прикидывая, спросить или не спрашивать,
и решил, что сейчас самое подходящее время.
Растрепка занят и не почувствует никакого подвоха.
Хохлов быстро прикурил и подвинул к себе пепельницу. И
наклонился к малышу. Он волновался, потому что от Растрепки сейчас зависело
практически все – его, хохловская, теория не стоит выеденного яйца без Растрепки!
Если малыш скажет совсем не то, что думает Хохлов, значит, конец. Нужно
начинать все сначала.
– Растреп, – доверительно сказал он малышу на ухо, – ты
зачем из окна пепельницу выбросил? Ты же знаешь, что пепельницами не играют, в
них курят!
Шоколадные глазищи в длинных девичьих ресницах распахнулись
еще шире и уставились на Хохлова.
Ох, какие глаза!.. Всем девчонкам погибель, а не глаза! У
парня не должно быть таких глаз. И танцами парень заниматься не должен! Он
должен быть в меру грязный, может быть, с синяком, и играть в хоккей на
площадке во дворе!
– Растреп?..
Малыш слез со стула, деловито придвинул его поближе к дяде,
забрался обратно, стал на колени и обеими ручками обнял Хохлова за шею.
– А ты никому не яскажешь?
– Скажу, – признался Хохлов. – Придется, милый!
– Да я же не посто так игал! – Горячее детское дыхание
обожгло ему ухо, и Хохлов покрепче прижал его к себе, такого маленького и
все-таки уже увесистого, славно пахнущего и озабоченного.
– Хорошо. Ты не играл. А зачем ты ее кинул-то?..
– Стоб никто не куил!
– Чтоб никто не курил, понятно.
– Степка сказал, кто куит, тот умьёт! Я не хочу, чтоб ты
умей! Или мама чтобы умейла!
– И чтобы никто не умер от курения, ты просто выбросил
пепельницу в окно, да?
Растрепка покивал. Ольга, не слышавшая ни слова, посмотрела
на них.
– Вы на кухни куили! А куить вьедно!
– Я знаю, что курить вредно, мой хороший! А ты слышал, что
мы разговариваем и курим, да?
Растрепка опять покивал.
– Так ведь уже поздно было!
– А я пописать посел, – объяснил Растрепка беспечно. – Я
засну, а потом мне писать хочетя, и я пьесыпаюсь. Мама говоит, что я моедец! Я
отучийся от пампейся!
– Ты молодец, отучился от памперса, – похвалил Хохлов. – Ты
просто умница!
– А мама не будит меня югать?
– Никто тебя не будет ругать! Только ты больше пепельницами
не бросайся!..
Он еще теснее прижал Растрепку к себе, вдыхая его запах, и
Ольга спросила:
– Что?
– Все нормально, Оль! Все хорошо.
Растрепка перелез к ней на колени, и тут объявили Степкино
выступление.
Зал зашумел и затих, из динамиков грянула музыка в стиле
«латинос», и Ольга, перекрикивая музыку, объяснила, что танец называется
«Пасодобль».
Какое странное слово, подумал Хохлов. Странное и очень
красивое, как в сказке. Что же это за страна, где люди танцуют танец, который
называется «Пасодобль»?!
Вышли танцоры, и Хохлов Степку не узнал.
Он не узнал его и даже воздуху в легкие набрал, чтобы
спросить у Ольги, почему Степка не вышел, когда его объявили.
Тот, кто вышел, был вовсе не Степка. И дело даже не в
нарядах, которые соответствовали слову «пасодобль» и казались немыслимо
прекрасными.
Только что с ними за столом сидел самый обыкновенный пацан,
который приставал к брату и задирал барышню-соседку. Пацан пил сок, булькал
животом и один раз плюнул под стол, за что получил от Ольги нагоняй.
Сейчас на паркете был совершенно другой человек.
Он был взрослее и увереннее, у него появилась какая-то
грация, осанка, изящество, черт возьми, и губы его улыбались сами по себе, а
глаза оставались серьезными и сосредоточенными.
– Степка?! – сам у себя спросил Хохлов.
Родионовна услышала и покивала.
Барышня рядом со Степкой была прелестна и грациозна, и он
управлял ею как хотел, повелевал и командовал, и по всему было видно, что он –
мужчина, мачо, а она нежная, хоть и огненная, и в любую минуту готова ему
подчиниться.
Откуда у совершенно русского Степки Пилюгина взялся такой
бешеный латинский темперамент, а у этой девочки такая огненная страсть?! Это
они или не они?! И может ли быть такое, чтобы человек вдруг переменился
полностью, даже цвет глаз стал другой?!
Или все дело в пасодобле?..
Все закончилось обидно быстро, и сигарета, про которую
Хохлов позабыл, обожгла ему пальцы. Он зашипел и сунул окурок в пепельницу.
Зал рукоплескал и повизгивал, Арина даже вскочила, чтобы
поаплодировать стоя, а Хохлов спросил у Ольги:
– Он… всегда так танцует?
– Он талантливый, – объяснила Ольга и посмотрела Хохлову в
глаза. – В смысле таланта он похож на своего отца. Только тот решает свои
задачи, а этот, видишь, танцует.
Степка сиял и кланялся и все еще был мачо, и его длинная и
почему-то смуглая рука легко держала невесомые пальчики партнерши, и у него
была очень прямая спина, развернутые плечи, вскинутая голова, и улыбался он
победной улыбкой.
Люди не сидели за столиками, а стояли полукругом вокруг
танцпола, так им понравилось, как танцевал Степка, а увлекшийся пасодоблем
Хохлов и не заметил, как они встали.
Какой-то высокий человек бесцеремонно протолкался в первый
ряд и принялся аплодировать громче всех, так что на него с удовольствием
оглянулся распорядитель с набриолиненным пробором.
Степка сделал пируэт, перекинул партнершу на другую сторону,
четким юнкерским движением наклонил голову и тут заметил того самого человека,
который аплодировал громче всех.
И Хохлов его тоже заметил.
– Папа!!! – И уверенный в себе, грациозный и темпераметный
мачо, бросив партнершу, ринулся через танцпол, прыгнул Пилюгину на руки, изо
всех сил стиснул его шею и повис на отце, как маленькая обезьянка.
Пилюгин подхватил его под задницу. Степка судорожно
прижимался к нему, прятал лицо, и Хохлов вдруг перепугался, что мачо сейчас
все-таки заплачет, как самый обыкновенный маленький пацан!..
