– И мне хочется.
– Значит, так и поступим.
– С ума сошли? – с ужасом спросила Ольга. – Я никуда вас не
пущу! Димка, даже не думай!.. Тебе что, мало?! И… и…
– Не кричи, – сказал Пилюгин, взял ее за руку и притянул к
себе. – Кузя – это наше дело, Оль. Больше ничье. Прав Хохлов.
– Дима, ты ненормальный! Арина, скажи что-нибудь, что ты
сидишь как истукан! Они же, видишь куда собрались!..
– Они уже все решили, Ольга, – сказала Арина. – Мы их не
остановим, разве ты не понимаешь?
– Умница, – похвалил Хохлов. – Просто молодец. Соображаешь.
И вообще волноваться совершенно не из-за чего! Нас двое, а он один.
– Но он убийца! – Это крикнула Ольга.
И Хохлов, и Пилюгин улыбнулись одинаковыми улыбками, полными
мужского превосходства, означавшими, что женщинам все равно объяснить ничего
нельзя, да и не нужно!.. Они, мужики, должны довести дело до конца, и точка.
Мужчины идут на войну, женщины плачут дома.
Странно было идти на войну, когда все уже почти хорошо,
когда дома горит уютный свет, когда дети собираются в ванную и ссорятся из-за
того, кто пойдет первым, а у женщин такие родные и добрые лица! Странно, и
очень не хочется, и в прошлой жизни Хохлов ни за что не пошел бы ни с кем
воевать, но все изменилось, когда убили Кузю.
Одного из них убили, а второй как будто умер сам, только
некого похоронить, и уж лучше было бы похоронить и поплакать над могилой, чем
так, как сейчас, и Пилюгину еще только предстоит об этом узнать!..
Их было четверо, а стало вдвое меньше – большие потери,
которые никак нельзя возместить, но можно поставить точку и жить дальше,
стараясь не вспоминать и все-таки вспоминая!
Вот примерно так думал Хохлов, и ему очень хотелось
поставить эту самую точку.
Они доехали очень быстро – в их городке до всего можно
добраться за пять минут, а пешком пройти из конца в конец всего-то за час!..
Они доехали и еще некоторое время сидели в машине, курили и
не разговаривали.
Очень на войну не хотелось.
Хохлов думал, что зря он потащил Димона из дому среди ночи,
когда того только сегодня выпустили из каталажки, а Пилюгин думал, что зря он
втянул друга в такую скверную историю. И обоим очень хотелось повернуть назад,
и будь они в одиночестве, каждый непременно повернул бы, но они были вдвоем, и
признаться в слабости – означало струсить.
Мальчики всю жизнь играют в войну, и самое тяжкое
преступление в этой игре – струсить. Никак нельзя!..
– Пошли? – спросил Хохлов и задавил в пепельнице сигарету. –
Раньше сядешь – раньше выйдешь! Пошли, Димон!
Не отвечая, Пилюгин полез из своей двери. Было темно, тихо и
очень морозно, и дверь громко хлопнула, как выстрелила, в неподвижном
выстуженном воздухе.
Они поднялись на третий этаж по скверной подъездной
лестнице, Хохлов первый, Пилюгин за ним.
– Как ты думаешь, откроет?
Не отвечая, Хохлов нажал кнопку звонка, но за тонкой
створкой не раздалось никакой трели, и тогда он сильно постучал в косяк двери.
За пыльным оконцем на лестничной клетке вставала луна, в
морозной дымке казавшаяся призрачной и зыбкой, и больше всего на свете Хохлову
хотелось уехать домой, к Родионовне, к собаке Тяпе и щенкам.
– Кого принесло? – спросили за дверью громко. – Чего надо?
– Это я, Хохлов. Открывай!
Воцарилось молчание, потом послышалось бормотание и звук
отпираемого замка.
– А чего тебя принесло на ночь глядя?! Мне завтра на работу!
Потерпеть не мог, что ли?!
И дверь распахнулась. Желтый свет ударил по глазам, и Хохлов
зажмурился на секунду.
– Ты чего, не один, Митяй?! Кто это за тобой прется?!
– Это я, – сказал вошедший Пилюгин и захлопнул за собой
дверь.
Хозяин сделал шаг назад. Лицо у него изменилось.
– Ты?! – спросил он и с трудом сглотнул, как будто судорога
прошла по кадыку. Он передернулся и еще отступил назад. – А ты… откуда взялся?!
Тебя же менты забрали, ты брата моего убил!
– Я не убивал, – сказал Пилюгин.
– Он не убивал, – повторил Хохлов. – Ты его убил, Максим. И
мы это знаем. И ты это знаешь. Так что давай без фокусов!
Про «фокусы» говорили в каком-то сериале, и Хохлов сказал
про них только потому, что вспомнил сериал, но все это совсем не походило на
кино.
Не так он представлял себе финал греческой трагедии, когда
зло наказано, а добро торжествует. Не было фанфар и победного пения труб и
горнов, не было золотого сияния правды в вышине, а в этой самой вышине сияла
желтая лампочка, и в комнате работал телевизор, отсвечивая синим.
– Я не знал, что ты в такси устроился работать, – сказал
Хохлов и шагнул вперед. – Если бы знал, я бы раньше все понял! А так мне все
время казалось, что я где-то делаю ошибку – ну, не мог Кузя чужому человеку
рассказать про свои несметные сокровища и про то, что он теперь заживет
по-другому! А все дело в том, что человек был не чужой, а свой! Уж такой свой,
что ближе некуда! Кузя подрался с Димоном, сел к тебе в машину и стал
жаловаться, что Пилюгин на него наезжает, а он, Кузмин, теперь богатый человек,
миллионер почти! Чем ты его стукнул, Максим? Бутылкой? Монтировкой?
– Да… ты… ты… что ты городишь, мать твою!..
Максим Кузмин зацепился за что-то ногой, ухватился за стул,
стул поехал и загрохотал.
«И о погоде, – вещал телевизор бодрым женским голосом. – С
прогнозом на завтра вас познакомит научный сотрудник…»
Хохлов мимолетно удивился тому, что жизнь не кончилась, что
телевизор продолжает бодро болтать о погоде, и научная сотрудница с жеманными
губками что-то говорит и водит руками, показывая циклоны и антициклоны!
– Я никого не убивал! Я не убивал!
– Ты убил. Ты ударил его так сильно, что он… умер. И ты еще
возил его, мертвого, по городу, хватило у тебя выдержки! Ты приехал в общагу,
нахлобучил его шапку и пошел искать эти самые миллионы! Не нашел и решил, что
они у Арины, про нее ты все знал, и пошел к ней, и стал искать там, и опять не
нашел! Зато ты бросил у нее свою шапку, и я понял, почему Кузя оказался в
сугробе в мороз без нее! А Кузю ты свалил возле дома Пилюгина. Ты знал, что
женщина гуляла с собакой и видела, как они дрались, и был уверен, что все
спишут на него, и так оно и вышло! Поначалу…
Теперь Максим отступал к окну, а Пилюгин и Хохлов
надвигались на него, и Хохлов говорил не останавливаясь:
