Труд, не познавший поощренья…
Может быть, велик. А может, и нет. Труд – пустоцвет.
Однажды в том же Доме творчества я сидела на лавочке. Данелия уехал удить рыбу. Рядом со мной присел какой-то писатель, совершенно неизвестный. Он стал рассказывать, как счастлив бывает в работе.
Я слушала его невнимательно, наблюдая за комаром, который сел на его лысину и долго, тщательно пристраивал хоботок, выискивая точку – где бы проткнуть. Наконец комар нашел такую точку, приналег, проткнул и стал сосать кровь. Его живот раздувался и темнел от крови. Писатель, увлеченный своим монологом, ничего не чувствовал. Комар все сосал. Потом писатель произнес фразу: «Но результат…» И нависла философская пауза.
На этой паузе комар вытащил хоботок и тяжело взлетел, неся свой перегруженный живот, похожий на крошечный вертолет. Я была рада, что его не прихлопнули. Я как бы болела за комара.
– Но результат… – снова повторил писатель и посмотрел на меня чистым, беспомощным взглядом.
У него был счастливый процесс, но не увенчанный результатом.
Наши дела со сценарием двигались к концу. Мы уже начали подбирать актеров и с этой целью отправились в Малый театр. В театре мы случайно встретили Максуда Ибрагимбекова – талантливого писателя и очаровательного человека с мусульманским флюидом.
– Ты что сейчас делаешь? – спросил Максуд у Данелии.
– Собираюсь снимать.
– Что?
– Про русскую деревню.
Максуд промолчал. Видимо, его озадачивал тот факт, что Данелия грузин. Хоть и московский, но все равно. Где он и где русская деревня?
– А помнишь, ты рассказывал историю про грузинского вертолетчика?
Это был не простой вопрос, а, как говорится, наводящий. Максуд наводил Данелию на его тему.
Данелия замолчал, как провалился. Он ошеломленно смотрел перед собой, как будто увидел в толпе этого самого грузинского вертолетчика.
Больше мы к этой теме не возвращались, но в пространстве что-то изменилось.
После спектакля Данелия в молчании провожал меня домой. Я сидела в машине за его спиной.
– Тебе не дует? – спросил Данелия.
Я напряглась. Это не его вопрос.
– В чем дело? – прямо спросила я.
Я умела его понимать… Чувствует себя виноватым и метет хвостом.
– Я не хочу снимать наш сценарий, – прямо сказал он.
– Не снимай, – легко отозвалась я. Не скандалы же ему устраивать. Да это ничего и не даст.
– Я хочу снимать про грузинского вертолетчика, – произнес Данелия.
– Тогда бери грузинского соавтора.
– А ты поможешь?
Он просил меня остаться для работы. В будущем сценарии не только Грузия, но и Москва, и любовь. А в любви женщины понимают больше мужчин.
Данелия пригласил Реваза Габриадзе. Реваз приехал и остановился в гостинице «Россия». Его номер выходил на длинное серое здание, на крыше которого был лозунг: «Коммунизм – это социализм плюс электрификация всей страны». Слова были составлены из электрических лампочек. Днем они были серые, а когда темнело, лампочки включали и формула Ленина сияла и была видна далеко. От этого фальшивого сияния становилось почему-то депрессионно и безвыходно. И казалось, что сценарий не движется и не окончится никогда.
Мы писали первую часть – высокогорную деревню, в которой живет наш герой. Деревушка – прообраз рая, где высокогорные луга небывалой красоты, красивая и добродетельная девушка играет на пианино, а по лугам бегают дети и с высоты вертолета кажутся цветным горошком. И все это так далеко от коммунизма.
Я сижу за машинкой и стучу как дятел. Резо Габриадзе меня не ценит, и все, что я предлагаю, ему не нравится. Он говорит так: «Это журнал «Юность», делая ударение на букве «о». Журнал «Юность» для Резо – это беспомощность и соцреализм. Я понимала, что Резо ревнует. Он не хотел делить славу на троих. Он хотел на двоих. Имел право. Я терпела.
У меня разыгрался радикулит – независимо от Резо, сам по себе. Мне было больно сидеть на стуле. Я сидела, будто на раскаленной сковороде. Я страдала физически.
В середине дня мы отправлялись в гостиничный буфет, ели сардельки имени Микояна. Сардельки были соленые, так как в плохое мясо добавляют соль плюс крахмал и, как поговаривали, туалетную бумагу. Итак: боль в спине, бумажные сардельки и хамство соавтора. Мало не покажется.
Однако все кончается когда-нибудь. Приходит к своему финалу.
Сценарий написан. Наступил новый этап – съемка.
На съемку приехал Мкртчян. Данелия нас познакомил.
– Это автор сценария, – представил меня Данелия.
Фрунзик внимательно всмотрелся и сказал:
– Похожа…
Потом подумал и предложил чистосердечно:
– Приходи ко мне в гостиницу.
– Зачем? – не поняла я. Хотя вопрос глупый. Зачем может молодая женщина прийти в номер к мужчине?
– Женюсь, – уточнил Фрунзик.
Дескать, чтобы я не беспокоилась за последствия.
Я посмотрела на него и увидела, что он пьяный и одинокий.
– Не приду, – честно сказала я, чтобы не вводить человека в заблуждение.
Фрунзик не обиделся. Главное – определенность.
Однажды кто-то из актеров ему сказал:
– А почему твое имя Фрунзе? Это же фамилия.
Все вдруг сообразили, что Фрунзе – это действительно фамилия легендарного командарма, такая же, как Лазо. Фрунзе Мкртчян – все равно что Петров Сидоров.
Мкртчян выбрал себе древнее армянское имя Мгер. Теперь в титрах значилось: Мгер Мкртчян.
Тогда одни стали спрашивать у других:
– Мгер – это кто?
– Фрунзик, – отвечали сведущие.
– А-а-а… – легко вздыхали зрители.
Имя Фрунзик прилипло к Мкртчяну, приварилось. Не отлепить.
За словосочетанием Фрунзик Мкртчян стоял трогательный, смешной, ошеломительно талантливый армянский человек с тяжелым носом и грустными глазами. Его любили.
Почему-то одних любят, а других нет. Объяснить это невозможно. Но если захотеть разобраться, то выясняется: правильно любят и правильно не любят. Общественное коллективное мнение, как правило, бывает справедливо.
Фрунзик страдал патологией одаренности – запоями. Он не лечился, потому что, вылечившись от запоев, мог вылечиться и от таланта. Эти вещи взаимосвязаны. Однако кинопленка вещь беспощадная, она все обнаруживает.
Данелия сделал ему замечание.
– Ты пьяный, это заметно, – сказал режиссер. – Давай договоримся: ты две недели не пьешь ни капли. Я тебя отсниму, а дальше ты свободен. Делай что хочешь…
