— А деньги теперь пойдут на новых кукол.
Голос его дрожал от гордости. Финальное «ол» пошло по-петушиному вверх и слышно было, что Олежек невозможно гордится собой.
Я осип.
Я охрип.
Я хотел, чтоб мой голос был повнушительнее, а получалось — и вправду какой-то малыш.
— Но вы же обещали! — жалко просипел я. — Обещали мне!
Олежек посмотрел на меня с состраданием:
— Правда? Ну ладно-ладно, малыш. Ну возьми вот себе любую, какие остались, — он коротко кивнул, словно придумал, как накормить всех голодающих мира, и ужасно этим доволен.
Типа, «делов-то, малыш». Иди, малыш, разговор окончен, малыш.
Я вышел из кабинета Олежека и даже не знал, куда идти.
Пошел зачем-то в зрительский туалет. Понял, что не туда. Побрел к выходу на улицу. И только у подъезда понял, что холодно. Падал снег — колючий, похожий на манную крупу даже, а не на снег.
Елоховская церковь больше не походила на еловую шишку.
Все стало некрасивым.
Потому что Олежек взял и отдал моего Шута какому-то коллекционеру, и теперь я ничего не подарю Сашку. И никто не будет сидеть на тумбочке около ее кровати и улыбаться ей, если она вдруг проснется ночью, — а в больницах ведь наверняка все время просыпаются ночью.
Потом я совсем замер, обежал вокруг театра и шмыгнул в актерский вход — а Альберт Ильич вытаращился и покачал головой, когда увидел мои красные руки: «Сбрендили совсем — театральные дети».
Руки сначала были совсем немые, потом их закололо тысячью иголок, а совсем уж потом обдало жаром — будто у меня вдруг обнаружилась температура под сорок.
И тогда я решил, что так это оставлять нельзя.
Сначала я решил, что убью Олежека.
Чтоб знал.
Чтоб знал, как сперва обещать — а потом вот так. Ведь это все Олежек! Если бы не он — у меня в сумке сейчас бы лежал Шут — для Сашка.
Только как его убить? Как вообще — убивают?
Я ходил, думал-думал — и никак не мог представить, что я убиваю Олежека.
А потом вдруг мне представилось, как я рассказываю это Сашку, буднично так, спокойно — вот, убил Олежека за то, что он продал Шута.
Вот только Шута-то все равно нет.
Хоть убей его — хоть нет.
И никому-то про Шута не расскажешь — ведь Сашку вовсе не обязательно знать, что никакого Шута уже нет в театре. У нее и так операция скоро.
Когда долго кому-то чего-то не рассказываешь, начинает казаться, что никому до тебя и дела нет, что это они даже специально все так устроили, чтоб ты боялся им все рассказать.
Приближался Новый год. Мама ездила в какие-то магазины и приезжала со странным лицом, говорила «Ох, ног больше не таскаю!». Папа готовился к елкам — и все в театре готовились: и Поп Гапон, и Тимохин, и даже старенький Султанов.
Елки — это новогодняя работа, и перед праздниками мне кажется, что елок в Москве больше, чем детей.
Папа учил текст Деда Мороза, и по всей квартире валялись листы со сценариями. А мама вынимала с антресолей старинный чемодан с кожаными фигурными нашлепками на углах. Я, конечно, знал, что в чемодане: темно-синяя шуба до пят, расшитая серебряными снежинками, такая же шапка и белая борода.
Мама будет долго чистить шубу, стирать бороду и ругаться на папу: «Ты такой же ленивый, как твоя мать! Хоть от грима отмыл бы год назад, все слиплось! Сейчас пошлю тебя к черту с твоей бородой, будешь знать!» Потом она, конечно, никуда его не пошлет, а будет расчесывать бороду, чтоб стала пушистая.
Ну а к Новому году папа потеряет голос, потому что будет «халтурить», «морозить» по школам и детским садам и неправильно говорить, не как их учили в театральном институте, и сорвет связки, а мама презрительно скажет: «Актер Актерыч, халтурщик несчастный». А он будет только хрипеть.
«Молчи уж», — махнет рукой она.
У всех были елки. Или подарки. И даже круглые лампы в метро казались огромными елочными игрушками. У всех в голове были одни только праздники.
А у меня был только Шут.
В конце концов я понял, что если быстро, очень быстро не расскажу кому-нибудь про Шута, то лопну как елочный шар из тонкого стекла, который уронили на кафельный пол — брызну во все стороны осколками, и все тут.
— Я могу его украсть, — говорил я Сэму. И плевать мне было, что рядом сидит Филипп. — Найду у Олежека адрес коллекционера и украду — вот это будет правильно. Или еще что-нибудь. Вроде этого.
Сэм молча смотрел на меня — просто молча. И я чувствовал, как внутри я становлюсь все меньше и меньше.
Но я не хотел становиться меньше. Я злился. На себя и на Сэма. Я уже собрался выкрикнуть ему обидное: «Тебе хорошо, ты такой весь хороший. Ты вообще послезавтра уедешь, и ничего-то ты не понимаешь!»
Я открыл было рот, чтобы выпалить это, чтобы увидеть, как, может быть, от обиды изменится его лицо.
А вместо этого почему-то сказал:
— Ну не могу же я сделать другого Шута — для Сашка! Нового. Такого же.
— Нет? — только и сказал Сэм. — Нет?
Мне стало очень жарко. А потом очень холодно. Потому что я испугался.
И потому что оказалось — решиться сломать куклу совсем не так страшно, как решиться сделать ее самому. Поэтому я в ужасе пробормотал:
— Ну даже пусть… но колпак-то… Колпак я ни за что не сошью сам…
* * *
Сэм уехал во время вечернего спектакля.
— Привет! — сказал он и улыбнулся так, что на щеке появилась ямочка. И поднял руку — как всегда. Только то, что он вез за собой чемодан, было необычным.
— Чегой-то так мало вещей? — изумилась Сашок, потрогав новенькую бирку с именем Сэма — его и признать-то было невозможно, до того оно казалось непохожим на нашу настоящую жизнь.
Да, и адрес — на бирке значился чужой адрес, по-чужому написанный, и внизу стояло по-английски «Голландия».
И от этого и чемодан, и все вообще казалось ненастоящим — потому что Сэм-то был все тот же.
Он так же улыбался — бровями, ресницами, иноземными почти скулами и даже мочками аккуратных ушей. Так же небрежно перекидывал длинный белый шарф через плечо.
— А остальное я уже отправил, — объяснил он Сашку.
Потом Сэм пил вместе со всеми чай в гримерке, сбегал к Лёлику и шутил с Мамой Карло, он дождался, пока прозвенит третий звонок и все актеры, схватив кукол с деревянной вешалки, убегут на сцену.
— Ты все-таки сделай его. Ты же решил, — сказал он на прощание.
И обнял меня. И пока я на секунду прикоснулся щекой к его шершавой щеке, я успел услышать — и запомнить надолго — как пахнет щека Сэма: соленым морем и отчего-то дюшесом.
