И она вдруг, глядя Рудику прямо в глаза, произнесла:
— А мой дедушка — всамделишный, не дед Толик, — тоже был алкоголик.
Помолчала и добавила:
— И его выгнали из дома.
Ведь если рассказать кому-то о своей беде — чужая беда станет чуть меньше.
Они долго еще разговаривали в полутьме — о дяде Диме и Ринкином дедушке, сидели перед большим окном, глядя на темный, спящий поселок, на огонька фонарей вдали и на белесое пятно там, где должно было быть озеро, и Ринке представлялось, как где-то в Запруде стоят тонконогие лоси и пьют во тьме, припадая к озерной воде мягкими губами, отражаются в тусклом темном зеркале озера рогами.
Наутро дядя Дима снова появился на участке — какой-то весь помятый. Он виновато глядел на Рудика, извинялся перед Бабтоней — одним словом, был непутевый. А она говорила как бы под нос:
— Сама себя раба бьет, что нечисто жнет…
— Хорошо, что ты не такая, как все. И Бабтоня тоже, — сказал наутро Рудик за завтраком, поливая сгущенкой творог, который Бабтоня только-только вынула из марлевого мешочка. Она всегда летом делала творог сама — покупала молоко в большой трехлитровой банке на небольшом рыночке у деревенских, которые везли его за два километра по утренним росистым лугам, чтобы продать дачникам. А потом томила, заставляя сворачиваться дрожащими комками, потом откидывала на чистую марлю и подвешивала над раковиной. И утром был на столе чуть кислый, будто пахнущий росой, холодящий язык творог.
Рудик подумал еще.
— Если б вы были такие как все — я сегодня, типтого, спал бы на улице. Я смог бы, правда, — он упрямо вздернул подбородок и гордо откинул челку назад. Вдруг заулыбался: — Но у вас в сто раз лучше.
Ринка рассмеялась.
— Камень был похож на конскую голову, огромный такой камень, — говорила Бабтоня чуть нараспев, как всегда, когда рассказывала что-то. — Чтобы его обойти, нужно идти долго-долго. По полю, которое заросло ирисами — по самые края, куда ни посмотришь, всюду ирисы степные, фиолетовые, в синеву.
Ринка, Рудик и Женька сидели вокруг нее и слушали, не отрывая взгляда от Бабтониных рук — уютных рук, покрытых сеточкой морщин, с длинными пальцами и кольцом со страшным жуком-скарабеем, который однажды даже приснился Ринке. Он сидел на дачной дорожке, огромный, бирюзовый и бугристый, и смотрел на нее внимательно. Говоря про казахскую степь, куда они ездили работать с Ринкиным дедушкой и дедом Толиком, Бабтоня так и эдак поворачивала ладонь, словно помогая себе рассказывать про все это.
Про то, что воздух в степи солоноватый, пахнет полынью, горечью неведомых пряностей и чабрецом. Про то, что редкие степные озера заросли гордым тростником, среди которого живут красавицы цапли и лебеди. Про коз, которые хотели забодать геологов, пришедших брать замеры воды из колодца, — от коз Бабтоня бежала («Это ж надо нам было так обмишуриться!»).
Про то, как степь заглатывает звуки, как они рассыпаются до горизонта. «Эха там нет, хотя, если прислушаться как следует, все-таки есть — но не обычное эхо, не то, как в горах или в пустой комнате: если крикнуть сильно, голос уходит вдаль, дробится, затихает очень долго».
— Вот на уроках физики б тебя разгромили, Тонь, — усмехнулся дед Толик. — Это эхо такое, воображаемое, ненастоящее — настоящего эха в степи и быть не может. Ведь звуки в степи не могут отталкиваться от преграды чтобы прилететь эхом назад, в степи все ровное.
Дед Толик иногда тоже вставлял словечко — про то как делают пробные бурения на воду. Как их послали работать на военный полигон в Семипалатинске — после того, как там взорвали ядерную бомбу. Они не знали ничего — только через много-много лет прочитали, что на таких полигонах опасно, только что толку? А тогда просто ходили, делали замеры, искали воду, доставали ее из глубин под землей, посылали на анализ.
Ринка слышала, конечно, про радиацию, про Чернобыль, Хиросиму и Нагасаки и другие всякие ужасы — но все это было очень далеко от нее, все это происходило с какими-то другими людьми, которых она даже и не знает. Это было глубокой, древней историей, главой из школьного учебника — как жизнь царей и революция. А тут оказывается, что ее родная бабушка и дед Толик были там, внутри, после того, как на том самом месте в небо поднялся страшный гриб — им однажды показывали такой в школе, в документальном фильме.
Ночью Ринка вдруг проснулась. Спустила ноги с постели и, словно кто-то тянул ее к окну, не зажигая света, прошлепала по темной комнате. «Я как кошка, — довольно подумала Ринка, замечая в темноте каждую складочку на занавесках, рисунок на циновке, которая служила ковром. — Вижу в темноте, как кошка».
А по улице, отделившись от Рудикова участка, вышагивала тень. Тень была укутана во что-то странное, сзади у нее торчали то ли палки, то ли ручки, замысловато изогнутые, и походка у тени была определенно знакомая. Ринка застыла около окна, прижалась носом к стеклу — чтобы лучше видеть. Тень, поравнявшись с ничейным курятником, притормозила. «Увидела меня», — испугалась Ринка и отпрянула от окна. А тень, на секунду замешкавшись, быстро-быстро пошла прочь — куда-то вдаль, к озеру и Запруде.
«Надо же, — думала Ринка, стараясь заснуть. — Кто это? Что ему надо на участке Рудика?»
Следующим вечером она решила проверить — появится ли тень снова. Долго не спала, а потом погасила свет и устроилась у окна, завернувшись в одеяло. «Кокон, — подумала Ринка про себя и тихонько хихикнула: — Я кокон». Она уже почти задремала, как вдруг темная улица пришла в движение. Все точно так же, как и вчера, — будто это был давний, привычный ритуал — тень отделилась от участка где-то у Рудиковой калитки, прошагала по улице, чуть задержалась у ничейного курятника и побежала к озеру.
«Так, — сказала себе Ринка. — Так. — И тут же твердо решила: — Завтра пойду вслед за тенью».
Она старательно подготовилась — положила в шкаф одежду потемнее, чтоб ее не заметили в темноте, отыскала самые бесшумные кеды.
Как только на дом опустилась июльская теплая ночь, Ритка уснула, а Бабтоня захрапела так, что слышно было даже Ринке, она на цыпочках спустилась со второго этажа, изо всех сил стараясь не скрипеть старыми ступеньками, не дыша отворила входную дверь и выскользнула в сад.
Из влажной темноты дышало росой и зеленью, на небе — совсем уже августовском — кто-то будто разлил крынку молока, и оно тонкими струйками потекло за горизонт, образуя маленькие и большие мерцающие лужицы.
Ринка встала так, чтобы ее не было видно из-за куста сирени, и принялась ждать. Где-то в лесу ухали совы — но их она не слышала, слышала только тишину, которая была сегодня вибрирующей, тревожной. Она в первый раз куда-то отправилась одна — совсем по-взрослому, никому ничего не сказав, навстречу опасности. Вдруг эта тень ей что-нибудь сделает? Но Ринке отчего-то совсем не было страшно, просто ожидание застыло где-то в животе мягким плотным шаром.
Она не услышала шаги — а угадала их по тому, как изменилась вдруг тишина. Из прозрачной, ноздреватой она вдруг сделалась плотной и гулкой, она двигалась, словно приближаясь откуда-то издалека, как надвигающаяся гроза, и превратилась наконец в шагающую по улице тень. Тень снова, отправляя магический ритуал, задержалась у дома Ринки и направилась к озеру. Ринка, стараясь ступать тихо-тихо и почти не дышать, прижавшись к обочине, чтобы слиться с кустами и зарослями дикой мимозы, шла за тенью по пятам.
