— К каким другим?
— К таким, как я.
— Что же он хотел знать?
— Трудно ли так жить, не хочется ли мне иногда все изменить… Как с нами обращались на барже Армии Спасения… Правда ли, что полиция с нами не церемонится… Ну, разное… Трудно сказать… Отвык я совсем… Чувствовалось, что он был бы не прочь и сам…
— Что?
— Жить, как мы. Кто его знает, может, я не так понял. Просто он все спрашивал и спрашивал… И даже искал меня… Иногда ждал целый час, а то и больше…
— Где?
— На площади Мобер или еще где-нибудь.
— Он не любил общество?
— Какое общество?
— Он говорил вам о жене, дочери, о своих делах?
— Я знаю, что у него было все это. Он как-то намекнул.
— Почему он так внезапно все бросил?
Старик взглянул удивленно.
— Если вы не понимаете…
— По какой причине он отказался от прежней жизни и стал жить как скромный пенсионер на улице Турнель? Вы сказали, что он не пил…
— Потому что не мог.
— А если бы он мог пить?
— Думаю, стал бы как мы.
— Пошел бы в клошары?
Профессор кивнул, скромно, но с лукавой искоркой во взгляде.
— Я часто говаривал ему, настоящая беда только одна — холод.
— А голод?
— Нет. Он это все и сам знал.
— Словом, по-вашему, Буве искал вашего общества потому, что он имел более или менее осознанное желание вести образ жизни, сходный с вашим?
— Может быть. Сдается мне, есть и другие такие.
— Вы действительно были профессором?
— Ну, наверно, не совсем.
— Учителем?
— Это было так давно…
— Глотните еще, если хотите, Легаль, и послушайте меня. Очень важно, и не столько для полиции, сколько для некоторых людей, раскрыть прошлое месье Буве. Более чем вероятно, что он жил под чужим именем, может быть, под многими именами.
Пока что мы не знаем никого, кроме вас, с кем он разговаривал более или менее свободно. Вы следите за тем, что я говорю? Вы никоим образом не предадите его. Прежде всего, он умер. Потом, мы ни в чем его не обвиняем. Важно узнать, кем он был на самом деле.
— Зачем?
— Потому что у него была жена, дочь, компаньоны, деньги, и нужно во всем этом разобраться. Он никогда не говорил с вами о своей жене или дочери?
— Может, и говорил.
— В каком тоне?
— Упоминал какую-то «зануду». Думаю, это и была его жена.
— А дочь?
— Он спрашивал меня, были ли у меня дети. Я ответил ему, что сам не знаю. Никогда точно не известно, правда ведь?
— А он что?
— Он сказал: иногда что знать, что не знать — не меняет дела.
— И что вы из этого поняли?
— Все.
— Что все?
— Что это он про себя. Еще я думаю, что у него было судно или он жил на судне. Не помню, чтоб он об этом говорил, но у него была особенная манера смотреть на баржи.
— Как, по-вашему, он был несчастен?
Снова в глазах Профессора промелькнуло удивление.
— Почему?
— Он не жалел о прошлом?
Вот еще! Вместо ответа старик глотнул из горлышка. Солнце теперь било ему в глаза, больше привыкшие к темноте, и он сощурился.
— Вы никогда не встречали его в обществе старой женщины, довольно бедно одетой, с полным бледным лицом?
Он покачал головой.
— Может быть, видели когда-нибудь, как он входит в дом, садится в автобус, направляется в другой квартал?
— Однажды, когда я сидел на лавочке, на площади Вогезов, он прошел мимо.
— В каком направлении?
— Я забыл. На минуту он остановился и посмотрел на окна ближайшего дома.
— Какого?
— Того, что на углу площади и улицы Франк-Буржуа, напротив табачной лавочки.
— Вы уверены, что вам нечего больше сообщить мне?
— Уверен. Вы со мной по-честному. И я сказал все, что знал.
Бедному Боперу нечего было даже записать в блокнот.
А в это самое время консьержка в каморке как могла отбивалась от полицейского довольно высокого звания и добродушного вида, который играл с ней, как кошка с мышкой.
Наверху, в спальне, покойника обряжали уже в третий костюм, цвета морской волны, чтобы потом сфотографировать. Без всякого сомнения, мадам Жанна взвыла бы от негодования, если бы могла видеть, как один из нагрянувших в дом гримировал мертвеца, точно актера в театре, чтобы он выглядел поживее.
Все перерывалось, все фотографировалось. Это напоминало заводской конвейер. Репортеры сновали по всем этажам, стучали во все двери, расспрашивали жильцов. Один из них попробовал было дать юному Сардо конфет, чтобы развязать ему язычок. Но мальчуган швырнул конфеты на лестницу и заявил, обдав искусителя свирепым взглядом:
— Он был моим другом!
В четверть первого двое мужчин, один толстый, другой не очень, с портфелями в руках, вышли из поезда на Северном вокзале и сели в первое попавшееся такси.
— На набережную Орфевр. В Управление полиции. Поскорей.
У них был очень важный вид, они курили громадные сигары и говорили между собой по-фламандски, так что шофер ничего не понимал.
В управлении их тут же пригласили в кабинет начальника. Тот, что потолще, вошел первым.
— Йорис Костерманс, — представился он. — Весьма рад. Меня сопровождает наш юрисконсульт, его зовут Корнелиус Де Грееф, но он, к несчастью, не говорит по-французски. Вы получили мою телеграмму? Его еще не похоронили?
У него были седеющие волосы, подстриженные щеточкой, цветущее лицо, он с головы до ног пропах сигарами и протянул начальнику свой портсигар. Тот извинился — он курил только трубку.
— Я знал, что это когда-нибудь произойдет, такой уж я человек… — начал посетитель.
Он не стал уточнять, что он за человек, но по тому, как вальяжно он развалился в кресле, скрестив коротенькие ножки, было ясно, что он очень доволен собой.
— Ну, прежде всего, как вы уже могли понять, судя по газете, он такой же Буве, как я. Так! Это первое! Далее: как я сам убедился лет десять тому назад, он никакой и не Марш. Это второе! Вот увидите, дело гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, это вам и Корнелиус подтвердил бы, умей он говорить по-французски. Первое следствие, стало быть, что миссис Марш не есть миссис Марш, ибо именно под этим именем они поженились в Панаме. Брак, заключенный под чужим именем, автоматически считается аннулированным. Потому и мадемуазель Марш тоже больше не Марш. — Казалось, это его забавляет. — Вы следите за ходом моей мысли?
