— Фирмен, у вас хватит духу нырнуть под дождь и принести мне сюда кофе и пива? Побольше кофе. Лучшего, какой есть.
Он дал ей немного отдохнуть, зашел в соседний кабинет и поручил единственному сидевшему там инспектору просмотреть старую картотеку полиции нравов.
Когда он вернулся, Бланш сидела неподвижно. Должно быть, она могла просиживать так часами, почти не осознавая происходящее. Он снова вышел в коридор навстречу официанту из пивной, подоспевшему с подносом в руках. Фирмен пришел с большим красным зонтом, с которым обычно в дождь встречал посетителей на тротуаре, вид у него был веселый, точно гроза возбуждала его.
— Что, преступление? — Он показал пальцем на дверь кабинета. — Громила?
— Старушка.
Люка сам положил ей в кофе сахару, поинтересовался, не нужно ли молока, и любезно подал ей чашку.
— Прежде всего, запомните: что бы ни случилось в те далекие годы, существует срок давности. Понимаете? Нет? Это означает, что ни вам, ни вашему бывшему любовнику Ламбло, даже если бы был жив, уже не могут предъявить никакого обвинения. Я допрашиваю вас не по делу Манчелли, а потому, что нам необходимо восстановить все обстоятельства жизни Ламбло.
Он говорил медленно, но и это было для нее слишком быстро и слишком сложно. Несмотря на задернутые занавески, она продолжала трястись всем телом после каждого громового раската; может быть, все время, пока он тут распинался, она в страхе ожидала следующего удара грома?
Чашку она держала осторожно, пила маленькими глоточками, как светская дама в гостях.
— Вы ушли от Манчелли, когда Ламбло стал вашим любовником?
Он дважды повторил вопрос другими словами.
— Не знаю. Не сразу.
— Кем он был для вас? Просто клиентом?
— Да вроде нет.
— Он вам платил?
— Кажется, нет.
— Это он предложил вам жить с ним?
— Да.
— Он хотел, чтобы вы больше не выходили на панель?
Опять не совсем верно. Надо было внимательно следить за выражением ее лица и читать на нем ее мысли, сомнения, колебания. Ведь она тоже, по всей видимости, силилась установить истину.
— У Ламбло были деньги?
— Не много.
— Так что он целыми днями делал? Было похоже, что он ходит на работу — в контору или в мастерскую?
— Нет.
— Он вставал поздно? Целыми днями шатался?
— Да.
— А иногда брал и из ваших денег?
— Наверное, да.
Люка почти не представлял себе то время, о котором ему только рассказывали, когда он еще начинал служить в полиции. Площадь Клиши, бульвар Батиньоль — все это был тогда опасный район, гнездо апашей. Девушки щеголяли в плиссированных юбках и носили пышно взбитые волосы, а мужчины дрались из-за них на ножах.
— Ламбло был таким, как все?
— Нет.
— Он хотел, чтобы вы изменили свою жизнь?
— Не то чтобы сразу.
— А Манчелли хотел, чтобы вы к нему вернулись?
— Ну да.
— Случалось Ламбло водить вас на танцы?
— Иногда. Чаще всего ходили в разные кабаре, где пели и читали стихи, возле бульвара Рошешуар.
— Его там знали? У него были друзья? — Да.
Увы, она не помнила, как назывались эти кабаре. В большинстве из них просто дразнили буржуазную публику, но были одно или два, где кипело кое-что посерьезнее, там велись разговоры об общественной справедливости и как раз в те самые годы начали собираться анархисты.
— При вас никогда не говорили о бомбах?
— Говорили.
— Ламбло?
— И он, и все остальные тоже.
В дверь постучали, и вошел инспектор, который принес Люка выцветшую розовую карточку, на которую старуха взглянула с внезапным страхом.
— Не бойтесь. Это останется между нами.
Да, конечно, дважды в неделю она обязана была приходить в полицию, почти туда, где сидела сейчас, и, как водится, иногда ее отправляли провести недельку-другую в больницу Сен-Лазар.
— Ламбло не был болен?
Видя карту в руках инспектора, она не могла не понять, о чем ее спрашивают.
— Нет.
— А вы?
— Мне везло.
— Ламбло любил вас?
— Не знаю.
Может, дело было не в любви, и он покинул Латинский квартал так же точно, как уехал когда-то из Рубэ — повинуясь зову мятежной души, в порыве усталости или отвращения.
Опуститься до площади Клиши — это была не такая уж редкость. В те времена немало сынков из хороших семейств ошивались на Монмартре и в окрестностях, причем общались не только с художниками и шансонье, но и с сутенерами, которые их виртуозно облапошивали.
Некоторые шли еще дальше, вступали в подпольные общества, члены которых бросали бомбы в машины президента или иностранных монархов.
Люка пришло в голову спросить:
— Он сочинял?
— Да.
— Книги?
— Не знаю. Он много писал. А потом читал вслух своим приятелям.
— А в газетах это когда-нибудь печатали? Подумайте хорошенько. Вспомните.
Ее распухавшие от жары ноги начали болеть, хоть она была обута в мягкие шлепанцы, но она не решалась скинуть их под столом.
Люка упорно гнул свое и продолжал подсказывать:
— А бывал он на Монмартре?
Она как раз освободила одну ногу. И повторила, смутившись, но не из-за вопроса, а из-за своей дерзости:
— На Монмартре? — И вдруг это слово осветило ее память. — Да. В одной книжной лавке…
Может, она сохранилась и по сей день? Во всяком случае, в те времена там проводились сборища анархистов, вернее, вольнодумцев, продавались их брошюры и печаталась маленькая газетка.
— В тот раз вы зашли вместе с ним?
— Да.
— Что там делали?
— Спорили. Ламбло что-то им прочел.
Она не поняла. Она вообще ничего не понимала. Ее любовник и не ждал от нее понимания. То, что она была публичной девкой, падшей ниже некуда, его устраивало, потому что отвечало его тогдашнему образу мыслей. А чтобы уж совсем порвать со всякими условностями, он, верно, сам посылал ее на панель и забирал заработанные ею гроши.
— Манчелли ему угрожал?
Это было ясно и так. Она даже не сочла нужным ответить.
— А Ламбло был вооружен?
Скорее всего, складным ножом, мода на револьверы еще не наступила.
