Семья Сардо и аккордеонист ехали во второй машине.
А в этой, последней, каждый стеснялся поудобнее сесть на подушках. Мадемуазель Бланш больше не плакала.
— Надо же такое, он жил совсем рядом, а я и не знала, — вздохнула она. — Мы могли бы встретиться на улице. Правда, он бы меня не узнал, да и не захотел бы узнать, наверное…
Мадам Жанна понимающе взглянула на Профессора. В конце концов, хоть они и были последними в процессии, но только их одних, по-видимому, сам Буве хотел бы видеть на своих похоронах.
От них он не убегал. Он сам пришел к ним. Он выбрал их.
Глаза бродяги блестели еще больше, чем у консьержки; он-то хорошо знал, какой малости не хватило месье Буве, чтобы сбежать и на этот раз и присоединиться к нему на улице Мобер и на набережных.
Он был последним звеном цепи. Ехавшие впереди, которых уже не было видно, были людьми из прошлого, почти забытого времени и только по бумажкам имели отношение к покойному.
Чувствовала ли это мадемуазель Бланш? Понимала ли, что занимает место, ей не принадлежащее, что ей тоже лучше было бы ехать в машинах с пассажирами из далекого прошлого?
Слезы подступили к ее глазам, опущенная голова с бледным лицом тряслась на ухабах дороги. Великодушный Профессор сказал ей с доброй улыбкой:
— Уж я-то его знал, это точно! Уверен, он бы хотел, чтобы вы ехали с нами.
Мадам Жанна поколебалась только секунду, вытащила из сумочки носовой платок, ибо не могла видеть ничьих слез, чтобы не заплакать самой, и пробормотала глухо:
— Я тоже уверена.
Их обогнал и отрезал от кортежа какой-то красный грузовик, и почти до самого кладбища, где в часовне должна была состояться церемония отпевания, последняя машина ехала отдельно, словно участвовала в других похоронах.
