Было десять минут третьего. Если только зубной врач не уехал отдыхать, то, согласно расписанию на медной пластинке, он должен находиться в своем кабинете, ожидая больных. Справа от калитки Мегрэ заметил электрический звонок, нажал кнопку, и дверь автоматически открылась. Они пересекли садик, подошли к дому и на дверях увидели еще одну кнопку звонка. Эта дверь уже не открывалась автоматически.
Слышно было, как прозвенел звонок, но никто не торопился впускать их. Они прислушались и с понимающим видом переглянулись; было ясно, что кто-то стоял по другую сторону двери. Наконец чья-то рука сняла цепочку, щелкнул замок и дверь чуть-чуть приотворилась.
— Вы назначены на прием?
— Мы хотели бы поговорить с доктором Серром.
— Он принимает только по записи.
Щель в дверях не увеличивалась, и сквозь нее с трудом можно было разглядеть худое лицо старухи.
— Судя по надписи на табличке…
— Табличка эта двадцатипятилетней давности.
— Не угодно ли вам будет передать вашему сыну, что его хочет видеть комиссар Мегрэ?
Еще небольшая пауза, и дверь отворилась. Они попали в широкий коридор, выложенный черными и белыми плитками, напоминавшими приемную монастыря, а старой женщине, пропустившей их вперед, вполне подошла бы монашеская одежда.
— Прошу прощения, господин комиссар, но мой сын не очень заинтересован в случайной клиентуре.
Нельзя сказать, чтобы старуха была несимпатичной.
Напротив — в ней было какое-то удивительное изящество и держалась она с достоинством.
— Пожалуйста, входите! Мне придется попросить вас немного обождать. Вот уже несколько лет, как у моего сына появилась привычка, особенно летом, отдыхать после завтрака. Если вам будет угодно — пройдите сюда…
Она открыла ведущую налево двустворчатую дверь из вощеного дуба, и Мегрэ снова показалось, что он в монастыре или даже скорее в богатом доме священника. Вплоть до запаха, тонкого и таинственного, который ему что-то напоминал, — он пытался вспомнить, что именно. В гостиную, куда их проводили, свет проникал лишь через щели ставен, и после царившей на улице жары им показалось, будто они попали в прохладную ванну.
Уличный шум сюда не доходил, и сразу создавалось впечатление, что вот уже больше века в доме ничего не менялось, мягкие кресла, круглые столики, пианино и фарфор всегда стояли на том же месте.
Вплоть до увеличенных фотографий в черных деревянных рамках, висевших на стене и напоминавших снимки времен Надара
[2]
. Над камином — портрет какого-то господина с густыми бакенбардами, шея которого была туго стянута воротничком старомодного фасона, а на противоположной стене — портрет женщины лет сорока, причесанной на прямой пробор и походившей на императрицу Евгению.
Старая дама, портрет которой тоже мог бы висеть здесь в такой же рамке, не покидала их.
— Мне не хотелось бы показаться нескромной, месье комиссар, но у моего сына нет от меня секретов.
Мы с ним еще никогда не разлучались, хоть ему перевалило за пятьдесят. Понятия не имею, что могло явиться причиной вашего визита, и перед тем как разбудить его, я предпочла бы узнать…
И, не закончив фразы, она одарила их любезной улыбкой.
— Ваш сын, вероятно, женат?
— Был женат, дважды.
— Его вторая жена сейчас дома?
Тень грусти мелькнула в глазах старухи. А Буасье все вертелся, никак не мог удобно устроиться в кресле.
Чувствовалось, что ему не по себе.
— Ее тут больше нет, месье комиссар.
Неслышным шагом старуха направилась к двери, приоткрыла ее и, вернувшись, села в углу дивана, держась удивительно прямо. Так обычно учат держаться воспитанниц монастыря.
— Надеюсь, она не наделала каких-нибудь глупостей? — тихо спросила старая дама.
Затем, так как Мегрэ промолчал, она тяжело вздохнула и решила заговорить, не дожидаясь ответа.
— Если речь идет о ней, я имею все основания расспросить вас до того, как пойду будить сына. Вы приехали сюда из-за нее, не так ли?
Неужели Мегрэ сделал какой-нибудь утвердительный жест? Если да, то он сам того не заметил. Он был слишком зачарован атмосферой этого дома, а еще больше этой женщиной, за мягкостью которой он угадывал чудовищную энергию.
Ни одной фальшивой ноты ни в ее манере держаться, ни в одежде, ни в голосе. Такую женщину легко можно было представить в каком-нибудь замке или скорее в одном из тех просторных провинциальных домов, которые могли бы служить музеями прошедшей эпохи.
— После смерти первой жены — а она умерла пятнадцать лет тому назад — мой сын долго не думал о вторичной женитьбе.
— Если я не ошибаюсь, он уже два года, как женился во второй раз?
По-видимому, она нисколько не удивилась его осведомленности.
— Это правда. Точнее, два с половиной. Он женился на одной из своих пациенток, женщине тоже не молодой. Тогда ей было сорок семь. Родилась она в Голландии, но переехала в Париж и жила одна. Я ведь тоже не вечная, месье комиссар. Мне уже семьдесят шесть.
— А вам их не дашь.
— Знаю. Моя мать прожила девяносто два года, а бабушка погибла от несчастного случая в восемьдесят восемь.
— А ваш отец?
— Он умер молодым.
Последние слова она произнесла так, словно это не имело значения, словно умирать в молодом возрасте было обычным уделом людей.
— Я почти уговорила Гийома жениться вторично, понимая, что иначе, когда меня не будет, он останется одиноким.
— И брак оказался несчастным?
— Это не совсем так. По крайней мере, вначале.
Я думаю, вся беда в том, что она была иностранкой.
Существуют какие-то мелочи, к которым никак нельзя привыкнуть. Я даже не знаю, как это выразить.
Ну, вот хотя бы вопрос кухни, она предпочитала одни блюда, мы — другие. А может быть, выходя замуж за моего сына, она рассчитывала, что он богаче, чем это оказалось в действительности.
— А она не имела состояния?
— Она была довольно обеспечена. Нельзя сказать, что у нее ничего не было, но теперь, когда жизнь так дорожает…
— Когда она умерла?
Старая дама широко раскрыла глаза.
— Умерла?
— Простите, я решил, что она умерла. Ведь вы сами говорите о ней в прошедшем времени.
Старая дама улыбнулась.
— Вы правы. Но говорю я так по другой причине.
