Все это было правдой — ему было нечего возразить.
— Также всеми отмечено, что во время похорон вы были в последнем ряду, будто старались держаться как можно дальше от своей любовницы, и ваше поведение многие расценили как уловку.
Тони вытер лицо платком: на лбу у него выступил пот. Он прожил целые месяцы, не подозревая, что за ним внимательно наблюдают и что все в Сен-Жюстене знали о его связи с Андре и ждали развития событий.
— Фальконе, положа руку на сердце, вы действительно думаете, что ваша жена знала меньше остальных и что, в отличие от всех, она не была готова к продолжению событий?
Он вяло покачал головой. Он уже ни в чем не был уверен.
— Если предположить, что жена знала о ваших отношениях с Андре, она бы сказала вам об этом?
— Возможно, и нет.
Конечно, нет. Это было не в ее характере. Ведь она никогда, даже намеком, не упоминала о других его похождениях, о которых она знала.
Тони ни за что в жизни не согласился бы еще раз пережить эту зиму, и в то же время он никогда раньше не чувствовал так остро, что принадлежит своим близким, что их трое и они — единое целое. Это было чувство почти животной близости, как будто он спрятался в норе со своей самкой и детенышем.
Атмосфера в доме, который они когда-то выкрасили в такие веселые цвета, стала тяжелой и гнетущей. Когда дела того требовали, он отрывался от дома скрепя сердце, предчувствуя опасность, которая подстерегала семью в его отсутствие.
— Вы не виделись с вашей любовницей всю зиму, господин Фальконе?
— Я видел ее издалека. Клянусь, я ни разу даже не заговорил с ней.
— Вы не искали встречи с ней у брата?
— Тем более нет.
— Она неоднократно подавала вам условный знак?
— Я видел его только один раз. По четвергам я особенно избегал Новой улицы.
— Значит, однажды вам все же пришлось в четверг проехать по ней? Когда это было?
— В начале декабря. Я спешил на вокзал и поехал короткой дорогой. Я удивился, увидев на окне полотенце, и подумал, не случайность ли это.
— Вы не поехали в Триан в этот день?
— Нет.
— Вы видели, как проезжал «ситроен»?
— Только на обратном пути. Я был у себя в кабинете, когда услышал два или три гудка, — видимо, это Андре сигналила, проезжая мимо.
— Ваш брат рассказал о ее посещении?
— Да.
— Он рассказал вам, что она поднялась прямо в голубую комнату, и, как говорит Франсуаза, разделась, и больше получаса ждала вас в постели?
— Да.
— О чем она попросила Франсуазу?
— Передать мне, что нам необходимо увидеться.
— Франсуаза описала вам, в каком состоянии находилась Андре после получасового ожидания?
— Она призналась мне, что Андре испугала ее.
— Почему?
— Она не смогла этого объяснить.
— Вы говорили об этом с братом?
— Да. Он посоветовал мне завязать. Именно это слово он употребил. Я ответил, что уже давно это сделал. Он возразил: «Возможно, для тебя все закончено, но для нее — нет!»
Дожди продолжались до середины декабря, они затопили низины, потом довольно сильно похолодало, двадцатого или двадцать первого пошел снег. Мариан была вне себя от радости и каждое утро первым делом подбегала к окну посмотреть, не растаял ли он.
— Мне бы так хотелось, чтобы он продержался до Рождества.
Ей еще ни разу не удалось встретить «белое» Рождество — все предыдущие годы либо шел дождь, либо подмораживало.
Теперь, когда Мариан была уже большая — так она с гордостью говорила, с тех пор как пошла в школу, — она помогала отцу наряжать елку и сама развесила гипсовых овечек и пастухов рядом с яслями.
— Вы по-прежнему утверждаете, что не знали, как живут Депьеры?
— От жены я знал, что мать снова встала за прилавок, но обе женщины по-прежнему не разговаривали между собой.
— Говорили ли о суде?
— Я что-то слышал в кафе.
Его работа обязывала посещать эти деревенские кафе, где местные жители подолгу неподвижно просиживали над своими стаканчиками за беседой, которая к вечеру становилась все более оживленной. В Сен-Жюстене было шесть кафе, правда, три из них заполнялись только в дни ярмарок.
— Вы, как и все, ожидали, что они будут судиться?
— Клянусь, господин следователь, я просто не думал об этом.
— Вы что, даже не были в курсе событий?
— Не больше, чем все остальные. Поговаривали, что старуха Депьер хоть и была очень хитра, но просчиталась, а Андре в итоге взяла верх.
— Вам известно было, так ли это на самом деле?
— Откуда я мог узнать?
— Ваша любовница за все одиннадцать месяцев ваших отношений не рассказала вам, что их брачный контракт был заключен на правах совместной собственности?
— Мы никогда не говорили о ее замужестве.
На самом деле они вообще говорили очень мало, а лучше бы им и вовсе молчать. Может быть, тогда у Дьема не было бы повода вернуться к тому последнему четвергу в голубой комнате.
— Однако вы обсуждали ваше общее будущее.
— Это было несерьезно, так, вскользь брошенные фразы.
— Вы уверены, что со стороны Андре это тоже было несерьезно? Позвольте вам напомнить, что она обсуждала вероятность смерти мужа за два месяца до того, как это случилось.
Тони хотел возразить, но Дьем продолжил:
— Может быть, она не совсем прямо говорила об этом, но все же намекала на то, что его не станет, когда спрашивала, что вы будете делать, если она освободится.
Он отдал бы любую часть своего тела — руку, ногу, даже глаз, за то, чтобы иные слова никогда не были бы произнесены. Ему было стыдно вспоминать, что он слушал их не возражая, он ненавидел того Тони, который стоял тогда перед зеркалом, вытирая кровь с губы, довольный тем, что он — великолепный самец, которым любуются, — стоит обнаженный в солнечном свете, с гордостью глядя на свою сперму вытекающую из лона самки.
— Ты бы хотел прожить со мной всю жизнь?
И чуть позже:
— Кровь все идет?
Она радовалась, что укусила его, что он вернется к жене и дочери со следами их любовных игр на лице.
— Что ты скажешь, если она тебя спросит?
«Она» — это Жизель, а он говорил так легко, словно ее вообще можно не принимать в расчет:
— Скажу, например, что ударился о ветровое стекло, когда затормозил слишком резко.
Он хорошо понимал, что это предательство, и, когда не Жизель, а Мариан спросила его, он решил заменить ветровое стекло на столб.
