Ей не нужно было долго вспоминать — она помнила эти письма наизусть, как помнила каждое слово, произнесенное в голубой комнате вечером второго августа.
— Это было всего лишь приветствие: «Помню. Люблю».
— Заметьте, что, согласно вашим собственным воспоминаниям, вы не написали «Помню о тебе».
— Нет. Я не забыла.
— О чем вы не забыли?
— О нашей любви. О наших клятвах.
— Десятого октября, то есть за двадцать дней до смерти вашего мужа. Во время предыдущего допроса вы предоставили текст последнего письма: «До скорой встречи. Люблю тебя». Что вы подразумевали под «скорой встречей»?
По-прежнему уверенная в себе, она приободрила Тони взглядом:
— Что скоро мы снова сможем возобновить наши встречи.
— Почему?
— Я так хорошо все устроила, что Николя совершенно забыл о своих подозрениях.
— А может быть, вы просто знали, что жить ему осталось недолго?
— Я уже дважды вам отвечала на этот вопрос. Это был тяжело больной человек, он мог и прожить еще много лет, и умереть внезапно. Доктор Рике говорил нам со свекровью об этом как раз за несколько дней до его смерти.
— По какому поводу?
— По поводу приступа. Они становились все более частыми, а его желудок все хуже принимал пищу.
С изумлением Тони слушал все это. Временами он подозревал всех вокруг, включая Андре и ее адвоката, который одобрительно кивал, что они сговорились разыграть перед ним комедию.
Он почти готов был сам задать вопросы, которые следователь должен был бы задать, но почему-то тщательно обходил.
— Мы подошли к двадцать девятому декабря. Приближается Новый год. И снова маленький крестик в вашей записной книжке.
Даже не ожидая вопроса, Андре выдала текст своего послания:
— Счастливого нам года.
С ноткой гордости в голосе она добавила:
— Я долго думала, возможно, это и не совсем грамотно, но я хотела подчеркнуть, что этот год будет нашим.
— Что разумели вы под этим?
— Вы же помните, что Николя умер?
Она заговорила об этом сама, и так естественно, с тем же пугающим спокойствием.
— Вы хотите сказать, что стали свободны?
— Да, само собой.
— И что уже ничто не могло помешать наступающему году стать действительно вашим — вашим и Тони?
Она подтвердила это еще спокойнее, чем раньше. И снова Дьем, вместо того чтобы припереть его к стенке, не стал настаивать и взял другую записную книжку, похожую на первую.
Тони только сейчас вдруг понял, что не он один за последние два месяца провел много часов в этом кабинете. Конечно, от своего адвоката он знал, что Андре арестовали через десять или двенадцать дней после него. Стало быть, ее тоже неизбежно допрашивали. Но он воспринимал это как бы теоретически — он не подумал о том, что ее ответы могли иметь такое значение, даже большее, чем его собственные.
— Нам остается последнее письмо, Мадам Депьер, самое короткое, но и самое многозначительное, там всего два слова.
Андре выпалила, словно бросая вызов:
— Теперь ты!
— Не могли бы вы нам объяснить, что вы под этим подразумевали?
— Вы находите, что это недостаточно ясно? Вы сами сказали: я была свободна. Как только траур закончится…
— Одну минуту! Вы из-за траура не возобновили ваших свиданий после смерти мужа?
— Отчасти. Отчасти еще и потому, что была в распрях со свекровью и, если бы дело дошло до суда, наша связь могла бы нам повредить.
— Следовательно, вы не вывешивали полотенце после дня Всех святых?
— Только однажды.
— Ваш любовник пришел на свидание?
— Нет.
— Вы поднимались в комнату?
Безо всякого стыда она уточнила:
— Я разделась, как обычно, уверенная, что он придет.
— Вы хотели с ним поговорить?
— Если бы я хотела с ним поговорить, я не стала бы раздеваться догола.
— Разве вам нечего было обсуждать?
— Что обсуждать?
— Ну, например, как ему в свою очередь освободиться.
— Это было решено уже давно.
— Еще второго августа?
— Это была не первая встреча.
— Вы договорились, что он разведется?
— Я не уверена, что слово «развод» прозвучало, но я поняла это именно так.
— Слышите, Фальконе?
Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами:
— Ты им ничего не сказал? — Потом, обращаясь к судье: — Я не вижу здесь ничего необычного. Люди разводятся каждый день. Мы любили друг друга. Я любила его еще девочкой и вышла замуж за Николя только потому, что Тони уехал и я была уверена, что он никогда не вернется. Когда мы снова встретились, мы оба поняли, что созданы друг для друга.
Он хотел протестовать, хотел встать и громко крикнуть: «Нет! Нет! И нет! Прекратите! Это все ложь! Все подстроено!»
Но он сидел молча, слишком удивленный, чтобы вмешаться. Неужели она вправду так думала? Она говорила так просто, безо всякого пафоса, словно все это было естественно, словно не было никакой драмы, никакой загадки.
— Значит, когда вы написали ему: «Теперь ты!», вы имели в виду…
— Что я его жду. Что настала его очередь сделать все, что нужно…
— То есть развестись?
Может быть, нарочно она немного поколебалась, перед тем как обронить:
— Да.
Следователь бросил на Тони заговорщицкий взгляд, перед тем как задать Андре следующий вопрос, словно говоря: «Слушайте внимательно, вам это должно быть интересно».
Ровным голосом, без тени иронии или издевательства, он спросил:
— Вы не подумали, какой удар вы нанесете Жизель Фальконе?
— Она бы скоро утешилась.
— Откуда вы знаете? Она что, не любила своего мужа?
— Не так, как я. Такие женщины не способны на настоящую любовь.
— А дочь?
— Вот именно! Она бы ею и утешилась, и, если бы им платили небольшую ренту, они бы жили и горя не знали.
— Слышите, Фальконе?
Следователь, вероятно, пожалел, что зашел так далеко, потому что лицо Тони стало страшным, почти нечеловеческим от боли и ненависти. Он медленно поднялся со своего стула — черты застыли, взгляд остановился, словно у сомнамбулы.
Кулаки его сжимались и разжимались, руки казались слишком длинными. Толстый адвокат, обернувшись из любопытства, бросился между ним и своей клиенткой.
