Меньше двух недель понадобилось, чтобы превратить ее не только в больную, но в изможденное, жалкое существо без возраста, с обвисшей кожей, с огромными, воспаленными глазами, в которых читался ужасный вопрос, когда она смотрела пристально на собеседника.
— Они мне не говорят, что со мной, но, судя по тем тестам, которым они меня подвергли, я знаю, что это рак и что я уже не поднимусь… Бедный Леон!
Она жалела его. Не сердилась на него, а горевала о том, что ее не будет здесь, чтобы защищать его.
— И надо же, что именно в такой момент появляется эта девица!.. Он не знает что делать… Ему стыдно. Он едва осмеливается смотреть мне в глаза, но у него не хватит духу избавиться от нее…
Она часто прерывалась, делала долгие паузы, во время которых устремляла глаза к потолку.
— В глубине души он слабый человек.
Чуть позже она добавила:
— Как все мужчины! Если со мной что случится, он будет ужасно несчастен, его всю жизнь будет мучить мысль, что это произошло по его вине…
Может быть, это и было верно, но, скорее, относилось к будущему, потому что в настоящем, по глубокому убеждению Селиты, Леон не станет особенно огорчаться, если его жена исчезнет. Он сам себе в этом не признается и, должно быть, отбрасывает подобную мысль, когда она ему приходит в голову. И тем не менее это многое упрощает.
Он старался преодолевать трудности своего положения, и вопреки тому, что можно было предположить, его несчастья не оттолкнули его от Мадо, а, напротив, сблизили с ней. Кто знает? Может быть, и сейчас там, наверху, ожидая результатов операции, он думает о ней.
Мадо, естественно, не пришла. Он покинул ее, когда она спала, ибо он проводил отныне все ночи с ней в «Луксоре — бывшем роскошном отеле на набережной Круазетт, превращенном несколько лет тому назад в дом, где сдаются меблированные квартиры.
Во второй половине дня можно было видеть девушку на балконе, где она загорала, попивая фруктовые соки и слушая пластинки.
У нее были три светлые красивые комнаты с видом на море и на пляж, куда она иногда прямо в халате спускалась, когда хотела искупаться.
Была ли Кетти виновата в том, что произошло в вечер появления статьи в «Нис-Матэн», когда зал был переполнен? Она сидела за столом в первом ряду с мужчиной в возрасте, похожим на торговца скотом или богатого фермера. Он уже изрядно выпил.
Но разве не в том-то и состояла роль Кетти, чтобы заставлять выпивать клиентов? Уже шел второй сеанс выступлений, а в перерыве Мадо оставалась наверху и читала, сидя в плетеном кресле, специально для нее поставленном.
Это был один из тех вечеров, когда неизвестно почему атмосфера становится как бы насыщенной электричеством. В баре разбили несколько бокалов, а каждая из вспышек света во время выступления Кетти встречалась шумным гулом голосов.
Кетти вновь спустилась, переодевшись после выступления, и села на то же место. Ее кавалер своей толстой лапой с разбухшими венами принялся тискать ее бедро.
Было заметно, что Мадо в этот вечер с некоторым затруднением впадает в транс (именно это слово упомянул журналист в своей статье). А это было уязвимое место ее номера, и она рисковала потерпеть провал, если публика перестанет переживать, видя, как она волнуется и вибрирует.
Она только что встала на колени. Тело ее было обнажено. Придерживая грудь руками, она медленно покачивалась в такт музыке. В ее глазах застыла грусть.
Губы кривились от напряжения.
Захваченные этим зрелищем, посетители затаили дыхание, но среди них в тот вечер оказались и такие, которых она не могла увлечь. Это чувствовали и сама Мадо, и Джианини, делавший непрестанные знаки музыкантам.
Возможно, через одну-две минуты все бы и закончилось вполне благополучно, если бы кавалер Кетти, вставший по своей ярмарочной привычке во весь рост, чтобы лучше разглядеть, не крикнул хриплым голосом:
— Слушай, малышка! А можно тебе помочь?
Сразу же исчезло очарование, и зал разразился хохотом. Мадо, обескураженная, попыталась выпрямиться, но неуклюже рухнула на бок.
Леон, красный от ярости, бросился к ней и увел ее в артистическую, где они оставались довольно долго. Оттуда доносились рыдания Мадо и его глухой, низкий голос с умоляющими интонациями. Спустившись вниз, с лицом, искаженным злобой, он, нарушая традиции заведения, громко крикнул:
— Кетти!
Кроме торговца скотом, ожидавшего за своим столом возвращения Кетти, все поняли, что произошло. Кетти вышла из артистической в пальто, с одеждой под мышкой, держа в руке туфли. Мадам Флоранс, которой муж успел сказать несколько слов, протянула ей уже приготовленный конверт.
— Привет, подружки! — крикнула Кетти на прощание.
Эту ночь она еще провела в квартире, которую делила с Наташей, а на следующий день уехала якобы в Женеву, где, как она утверждала, ее давно ждали.
Но по докатившимся слухам, Кетти даже и не делала попытки направиться туда, потому что ее несколько раз видели на тротуарах Ниццы, особенно в районе площади Победы.
Как удавалось Леону в такой трудный период сохранять хладнокровие и находить еще время для новой любви? Все произошло одновременно. Буквально на следующий день мадам Флоранс попала в клинику, а час спустя Леон получил приглашение явиться в полицейский комиссариат.
Селита еще раз потерпела неудачу, ибо ее телеграмма, как и тот телефонный звонок в полицию, не принесли ожидаемого результата. Когда Леон пришел к полицейскому комиссару, тот показал ему обстоятельное письмо от матери Мадо, требующей, чтобы ей возвратили домой ее дочь.
О том, что там происходило, за кулисами стало известно лишь по отрывочным сведениям. Как бы то ни было, только вечером того дня, когда Леон посетил комиссариат, Мадо не выступала. А назавтра хозяин направился к адвокату.
Людо, который, видать, в таких делах разбирается, заявил:
— Коль скоро ей больше восемнадцати лет, ничего нельзя сделать ни ей, ни хозяину.
Два дня спустя мадам Леруа прибыла в Канн и, не зная адреса дочери, в три часа после полудня явилась в «Монико», где уборщицы, подметая, подняли облако пыли. Разговаривал с ней Эмиль. Он потом так описывал ее Селите:
— Женщина довольно полная, маленькая, одетая в черное, как будто в трауре, и в придачу с усами. Она только что увидела фотографию Мадо в витрине и поэтому просто кипела от возмущения:
«Так, значит, это правда! Она это сделала! Моя дочь, которую я воспитывала как… как…»
Мать Мадо была настолько смешной, что даже не вызывала жалости, тем более что спросила потом у Эмиля:
— А сколько ей платят за то, что она этим занимается?
Эмиль позвонил хозяину, чтобы предупредить его. Никого не застав, позвонил в клинику. Наконец, в отель де Ля Пост, где тогда еще жила Мадо.
