Их было двое, сменявших друг друга; по очереди ели в бистро в Сеп-Поре, в двух километрах отсюда. Когда появился комиссар, один из них удил рыбу.
— Что-нибудь заметили?
— Абсолютно ничего! Она живет спокойно. Иногда гуляет в саду. Торговцы приходят как обычно: булочник в девять, мясник немного позже, а около одиннадцати появляется зеленщик со своей тележкой.
На первом этаже горел свет. Сквозь занавеси угадывался силуэт мальчика с салфеткой, повязанной вокруг шеи.
Полицейские устроились в небольшом лесочке, тянувшемся вдоль реки; тот, что удил, вздохнул:
— Подумайте, зайцев здесь… Если захотеть… — Напротив был кабачок, где две пары — наверняка рабочие из Корбея — танцевали под звуки пианолы.
Воскресное утро — как всякое воскресенье в Морсанге, с рыбаками, устроившимися с удочками вдоль берега, с рыбаками, застывшими в выкрашенных зеленым лодках, привязанных к кольям, с байдарками, одной-двумя парусными лодками.
Чувствовалось, что все это тщательно отработано, что ничто не в силах изменить установившийся распорядок этих дней.
Место было красивым, небо чистым, люди спокойными и, может быть, именно поэтому все это вызывало ощущение приторности, точно слишком сладкий торт.
Мегрэ увидел Джеймса, одетого в полосатый, белый с голубым, свитер, белые брюки и матерчатые туфли, с шапочкой американского матроса на голове; он пил вместо завтрака большой стакан виски с водой.
— Хорошо спал?
Забавная деталь: в Париже он не был с Мегрэ на «ты», в Морсанге же он называл на «ты» всех, в том числе и комиссара, даже не замечая этого.
— Что ты делаешь сегодня утром?
— Дойду, пожалуй, до кабачка.
— Там все соберутся. Похоже, что они договорились встретиться там, выпить аперитива. Хочешь взять лодку?
Мегрэ единственный был в темном городском костюме. Ему дали маленькую, покрытую лаком двухместную лодочку, в которой с трудом удавалось сохранить равновесие. Когда он подъехал к кабачку, было десять часов утра, и там еще не было ни души.
Вернее, один человек там был, в кухне, поглощавший толстый ломоть хлеба с большим куском колбасы. Старуха как раз говорила ему:
— Это надо лечить! Один из моих парней не хотел ничего делать и умер. А он был выше и крепче вас!
Пока она говорила, на сидевшего напал приступ кашля, и он никак не мог проглотить свой хлеб. Вдруг он заметил на пороге Мегрэ и нахмурился.
— Бутылку пива! — заказал комиссар.
— Вы не хотите лучше сесть на террасу?
— Нет, конечно! — он предпочитал кухню с изрезанным деревянным столом, соломенными стульями, большим котлом, булькающим на плите.
— Мой сын уехал в Корбей за сифонами, которые забыли привезти. Вы не поможете мне открыть погреб?
Открытая посреди кухни крышка позволяла заглянуть в сырое отверстие погреба. Сгорбившись, старуха сошла вниз, а парень не спускал с Мегрэ глаз.
На вид ему было лет двадцать пять — бледный, худущий, со щеками, заросшими светлой щетиной. У него были очень глубоко посаженные глаза и бескровные губы.
Больше всего поражал его внешний вид. Он не был оборван, как бродяга. У него не было нахальных замашек профессионала.
Нет! В нем была какая-то смесь робости и фанфаронства.
Сочетание покорности и агрессивности. И чистый и грязный одновременно, если можно так выразиться.
Все на нем было опрятным, в хорошем состоянии, но чувствовалось, что уже не один день ему приходилось спать где придется.
— Твои документы!
Мегрэ не пришлось добавлять: «Полиция!». Парень давно все понял. Он вытащил из кармана вымазанный чем-то липким военный билет. Комиссар прочел вполголоса:
— Виктор Гайяр!
Он спокойно закрыл билет и вернул его владельцу. Старуха поднялась наверх, опустила крышку погреба.
— Пиво очень свежее, — сказала она, открывая бутылку. И она принялась чистить картошку, а мужчины начали неторопливую беседу, на вид совершенно спокойно.
— Последний адрес?
— Муниципальный санаторий в Жьене.
— Когда ты уехал оттуда?
— Месяц тому назад.
— А с тех пор?
— Сидел без гроша. Делал, что подвернется по дороге. Можете арестовать меня за бродяжничество, но придется отправить меня в санаторий. У меня только одно легкое.
Это не было сказано слезливым тоном, наоборот, казалось, он просто ставил вас в известность.
— Ты получил письмо от Ленуара?
— Какого Ленуара?
— Не строй из себя идиота. Он сказал тебе, что ты найдешь нужного человека в двухгрошовом кабачке.
— Осточертело мне в санатории!
— А главное, опять захотелось поживиться за счет того типа с канала Сен-Мартен.
Старуха слушала, ничего не понимая, не удивляясь. Происходило все совсем просто, на фоне бедного домишки, куда в поисках корма забрела курица.
— Не будешь отвечать?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Ленуар раскололся.
— Я не знаю никакого Ленуара.
Мегрэ пожал плечами, повторил, медленно разжигая трубку.
— Не строй из себя дурачка! Ты прекрасно знаешь, что от меня тебе не уйти.
— Больше, чем санаторий, мне не грозит.
— Знаю… Твое удаленное легкое…
Из кабачка виднелись скользящие по реке байдарки.
— Ленуар не обманул тебя. Тот тип появится скоро.
— Я ничего не скажу!
— Тем хуже для тебя! Если ты ничего не решишь до вечера, то я упрячу тебя в тюрьму за бродяжничество. А там видно будет…
Мегрэ посмотрел на него в упор, читая в его глазах, как по книге, настолько хорошо он знал людей подобного сорта.
Совсем другая категория, чем Ленуар! Виктор был из тех, кто, попадая в дурную среду, становятся прихвостнями других. Из тех, кого ставят на стреме, когда идут на дело. Из тех, кому достается самая ничтожная доля при дележе.
Безвольные существа, которые раз ввязавшись во что-нибудь, уже ничего не могут изменить. В шестнадцать лет он болтался по улицам и танцулькам. Вместе с Ленуаром он напал на канале Сен-Мартен на неожиданный источник доходов. Некоторое время он мог жить шантажом столь же надежно, как если бы зарабатывал нормально.
Не будь у него туберкулеза, его — последнего из банды Ленуара — давно бы уже нашли. Но состояние здоровья привело его в санаторий. Надо думать, он немало досаждал врачам и сиделкам. Кражи, всевозможные мелкие проступки. Мегрэ легко мог себе представить, как его переправляли — от одного наказания до другого — из санатория в санаторий, из госпиталя в дом отдыха, из дома отдыха в исправительную колонию.
