– Там не девять нулей, а десять, и последняя цифра 6.
– И ты заставила меня заполнять вторую часть, не сказав
про счет?
– Я сразу не заметила, – пожала плечами
девчонка, – переписывайте!
– А нельзя сверху пририсовать лишний нолик и
переправить восемь на шесть?
– Вы что, дама? – Девушка чуть не выронила жвачку
на стол. – Это финансовый документ, а не записка на холодильнике,
серьезная вещь, доход государственной казны, переписывайте!
Скрежеща зубами, я вновь начала выводить бесконечные семерки
и девятки. Но раздражение – плохой помощник, и когда я приволокла квитанцию к
окну, выяснилось, что неверно указала таинственный БИК. Затем напортачила с
неким ИНН получателя платежа, потом перепутала буквы Ф и Х… Одним словом,
примерно через час-полтора, сидя над грудой разорванной бумаги, я горько
пожалела о своей жадности. Уж лучше бы отдала мерзкому менту сорок рублей!
– Простите, – тронул меня за плечо мужик, тот
самый, которого я просила подвинуться, – простите…
Меня воспитывали очень интеллигентные люди, папа – академик,
мама – певица. Наверное, они знали бранные слова, но в нашем доме их никогда не
употребляли. Самое большое, на что был способен отец, впадая в гнев, это,
сильно покраснев, выкрикнуть:
– Ну какой гад!
Оказавшись в школе, я была предельно изумлена, узнав, что
слово «гад», употребляемое папой в качестве страшного ругательства, на самом
деле литературное, в зоологии даже существует целый раздел – гады.
Поэтому, став взрослой, я никогда не употребляю бранных
слов, но, с другой стороны, и не осуждаю тех, кто это делает. И это опять же
результат папиного влияния. Однажды отец, который хоть и был очень крупным
ученым-ракетчиком, носил на плечах генеральские погоны, взял меня 7 ноября на
Красную площадь, на парад. Когда мимо трибуны стройными рядами поехали специальные
тягачи, на которых покоились страшные, толстые ракеты, стоявший рядом с папой
красноносый военный, регулярно прихлебывавший коньяк из фляжки, толкнул отца
локтем и прогремел:
– Ну, Андрюха… здорово наши… идут!
– Красиво смотрятся, – как ни в чем не бывало
ответил папа.
Мне было 14 лет, и я возмутилась, правда, шепотом, вплотную
придвинув губы к папиному уху:
– Зачем он так ругается!
Так же тихо папуля ответил:
– Он не ругается, Рыжик, он так разговаривает и не
умеет иначе. Ну, беседуют же одни люди на французском, другие на немецком, а
Иван Михайлович изъясняется матом! Считай, что он иностранец. – Все сразу
стало на свои места, и с тех пор я никогда не сержусь на людей, употребляющих
русский подзаборный, просто считаю их иностранцами. Но сама практически никогда
не ругаюсь!
– Простите, – повторил мужчина.
Я вздрогнула и написала вместо семи девять. Дикая злоба
ударила в голову.
– Не пошел бы ты на… – вылетело из моего рта, –
опять переписывать, твою!..
Мужик горестно вздохнул:
– Простите, я вас тоже недавно послал! Понимаете,
второй час сижу, давайте поможем друг другу.
Я осмотрела кучу скомканных бумажек.
– Ну и как это возможно сделать?
– Сначала я продиктую вам реквизиты, а потом вы мне!
Мысль показалась мне дельной, и мы приступили к
художественному чтению. Дело и впрямь пошло быстро. Обрадованные, мы подскочили
к окошку и сунули туда квитки.
Кассирша глянула на них и отшвырнула назад.
– Теперь что? – хором спросили мы с мужиком.
– Сумму штрафа надо указывать прописью!
Я оторопела, а парень примолк. Потом он очень медленно
изорвал извещение, швырнул клочки на пол и сообщил:
– Государство, чиновники которого таскают доллары в
коробке из-под ксерокса, не обеднеет, если не получит мою десятку.
– Ты прав, – радостно крикнула я, – ведь
штраф можно просто не платить! И что с нами за это сделают?
– Ничего, – возвестил мужик.
– Тогда побежали.
Мы вышли на улицу. Дождь прекратился, и вовсю сияло солнце.
Мужик влез в «Волгу» и крикнул:
– Уж извини, коли нагрубил!
– Ничего, – ответила я, открывая «Жигули», –
сама хороша.
Глава 24
Как ни странно, дальше день покатился без приключений. В
«Московском комсомольце» мне велели явиться завтра к десяти, и в родильном доме
мы с ребятами без всяких проблем получили Ксюшу, судорожно сжимавшую в руках
сверток, завернутый в коричневое одеяло. Кирюшка взял младенца.
– Давай сюда, понесу.
Я откинула угол кружевной пеленки и вздрогнула. На меня в
упор смотрели Володины глаза. Стараясь не разрыдаться, я села за руль, и мы
вмиг добрались домой.
Вечер прошел в семейных хлопотах. Несмотря на наши дружные
протесты, Ксюша решила вертеть котлеты.
– Да здорова я, как корова, – отмахивалась девушка
от наших предложений пойти полежать, – раньше бабы в поле рожали, и
ничего! Вы что, котлет не хотите?
– Очень, просто очень хотим, – заорал
Кирюшка, – милая Ксюшенька, спасибо, Лампа тут совсем распоясалась, даже
яичницу не делает!
Ксюша рассмеялась и стала бросать на сковородку аккуратные
котлетки. Я сердито пожала плечами и ушла в Катину комнату. Там, вокруг слегка
ободранной кроватки, сидела вся наша собачье-кошачья стая. Рейчел, заслышав
скрип двери, издала тихий рык, но, увидав меня, тут же виновато замела хвостом.
– Правильно, – одобрила я, – охраняйте
мальчика, сейчас коляску привезу.
Прихватив ключи от Володиной квартиры, я вышла на лестницу,
открыла дверь и почувствовала запах табака. Надо же, никак не выветрится…
Ухватив коляску, я толкнула ее к выходу и тут увидела на столе пепельницу с
двумя окурками. Как странно! Я отлично помню, что вымыла плошку и уничтожила
все бычки. Эти-то откуда взялись?
Недоумевая, я схватила вонючую пепельницу и уставилась на
нее во все глаза, потом осторожно взяла желтый фильтр… Возле золотого ободка
виднелась надпись: «Легкие» и цифры 21. Какие-то неизвестные сигареты, и это
было уж совсем непонятно. Володя курил только «Парламент», честно говоря,
немного дороговатый сорт для милиционера-бюджетника, но Костин, вытаскивая
пачку, улыбался:
– Не пью, а обедаю раз в три дня, могу себя хоть
любимыми сигаретами побаловать…
