— Нет, — сказал Том.
Кэйси подпер подбородок ладонью.
— Может, другому не втолкуешь? — проговорил он. — Может, тебе самому до этого надо дойти? А где твоя кепка?
— Я без нее вышел.
— Как сестра?
— Раздалась — настоящая корова. Наверно, двойню родит. Живот впору на колеса ставить, все его руками поддерживает. А ты мне так и не объяснил, что здесь делается.
Пожилой сказал:
— Мы бастуем. Здесь объявлена забастовка.
— Что ж, пять центов с ящика не бог весть какие деньги, но прокормиться можно.
— Пять центов? — крикнул пожилой. — Пять центов? Вам платят пять центов?
— Да. Мы заработали сегодня полтора доллара.
В палатке наступила напряженная тишина. Кэйси молча смотрел в темноту.
— Слушай, Том, — сказал он наконец. — Мы приехали сюда работать. Нам пообещали пять центов. Народу собралось тьма-тьмущая. Пришли в сад, а нам заявляют: два с половиной цента. На это и один не прокормишься, а если у тебя дети… Мы отказались. Нас выгнали. Тут откуда ни возьмись нагрянули полисмены. А теперь вам платят пять центов. И ты думаешь, так и будут платить по пяти центов, когда забастовка кончится?
— Не знаю, — сказал Том. — Пока что платят.
— Слушай, — продолжал Кэйси. — Мы хотели остановиться все в одном месте, а нас погнали, как свиней, в разные стороны, кого куда. А скольких избили! Как свиней. А вас, как свиней, загнали в ворота. Мы долго не продержимся. Среди нас есть такие, у кого два дня крошки во рту не было. Ты вернешься туда?
— Хочу вернуться, — ответил Том.
— Так вот… расскажи там людям. Объясни им, что они морят нас голодом, а себе нож в спину всаживают. Вот увидишь — с нами разделаются, а потом вы и ахнуть не успеете, как вам сбавят до двух с половиной центов.
— Попробую, расскажу. Только не знаю, как это сделать. Я в жизни такой охраны не видал — все с ружьями. Наверно, и говорить друг с другом не велено. Все мимо проходят — даже не здороваются. Глаза книзу, слова лишнего не услышишь.
— Все-таки попробуй, Том. Как только мы уйдем отсюда, оплату сразу снизят до двух с половиной центов. А ты сам знаешь, что это такое — нарвать и перетаскать тонну персиков за один доллар. — Он опустил голову. Нет… так нельзя. Так даже сыт не будешь… Не прокормишься.
— Попробую, что выйдет.
— А как мать поживает?
— Ничего. Ей очень понравилось в правительственном лагере. Душевые, горячая вода.
— Да… я про них слышал.
— Там было хорошо. Только работы не нашли. Пришлось уехать.
— Надо бы и мне побывать в таком лагере, — сказал Кэйси. — Посмотреть, как там живут. Говорят, полисмены туда не показываются.
— Там люди сами себе полисмены.
Кэйси вскинул голову.
— А беспорядки были? Драки, воровство, пьянство?
— Не было, — ответил Том.
— Ну а если с кем сладу нет — тогда как? Что тогда делают?
— Выгоняют из лагеря.
— А таких много?
— Да нет, — сказал Том. — Мы прожили там месяц, и всего один случай был.
Глаза у Кэйси заблестели. Он повернулся к остальным.
— Слышали? Что я говорил? Полисмены не столько пресекают беспорядки, сколько сами их разводят. Слушай, Том. Ты попробуй поговори с людьми, пусть они тоже бастуют. Дня через два самое время. Ведь персики поспели. Объясни им все.
— Не пойдут, — сказал Том. — Пять центов, а на остальное им плевать.
— Да ведь пять центов платят только штрейкбрехерам.
— Этого им не вдолбишь. Пять центов. Вот что для них самое главное.
— А ты все-таки попробуй.
— Отец не пойдет, я знаю. Отмахнется — не его дело.
— Да, — сокрушенно проговорил Кэйси. — Пожалуй, верно. Ему сначала надо на собственной шкуре все это испытать.
— Мы наголодались, — сказал Том. — А сегодня было мясо на ужин. Думаешь, отец откажется от мяса ради других? Розе надо пить молоко. Думаешь, мать заморит ее ребенка только потому, что за воротами какие-то люди глотку дерут?
Кэйси грустно сказал:
— Хотел бы я, чтобы они это поняли. Поняли бы, что мясной обед только так и можно себе обеспечить… А, да что там! Устал я. Иной раз чувствуешь: устал, нет больше сил. Помню, был у нас в камере один человек. Его засадили при мне за то, что хотел организовать союз. В одном месте удалось. А потом налетели «бдительные». И знаешь, что было? Те самые люди, которым он хотел помочь, отступились от него — начисто. Боялись с ним рядом показаться: «Уходи отсюда. С тобой опасно». Он обижался, горевал, а потом ничего, обошлось. «Не так уж это плохо, говорит, когда знаешь, как бывало в прежние времена. После французской революции всем вожакам головы поснимали. Но ведь мы не для собственного удовольствия это делаем, а потому, что не можем иначе. У нас это сидит в самом нутре. Вот, например, Вашингтон. Боролся за революцию, а потом вся сволочь на него ополчилась. И с Линкольном то же самое — его смерти тоже добивались».
— Да, тут удовольствием и не пахнет, — сказал Том.
— Какое там! Он еще говорил: «Мы делаем все, что можем. А самое главное — это чтобы все время хоть не намного, а шагать вперед. Там, может, и назад попятишься, а все-таки не на полный шаг. Это можно доказать, говорит, и этим все оправдывается. Значит, даром ничего не было сделано, хоть, может, так и покажется на первый взгляд».
— А ты все такой же, — сказал Том. — Все разглагольствуешь. Вот возьми моего братца Эла. Он только и знает, что бегать за девчонками. Больше ему ничего не надо. Дня через два и тут какую-нибудь найдет. Весь день об этом думает, всю ночь этим занимается. Плевал он на всякие там шаги — вперед, назад, в сторону.
— Правильно, — сказал Кэйси. — Правильно. Что ему в жизни положено, то он и выполняет. И так все, не только он один.
Человек, сидевший у входа в палатку, откинул полу.
— Что-то неладно дело, — сказал он.
Кэйси выглянул наружу.
— А что такое?
— Сам не знаю. Не сидится мне. Пугливый стал, хуже кошки.
— Да что случилось?
— Не знаю. Чудится что-то, а прислушаешься — ничего нет.
— Пугливый ты стал, верно, — сказал пожилой. Он поднялся и вышел. А через минуту заглянул в палатку. — Надвигается большая черная туча. Гроза будет. Вот что его взбудоражило — электричество. — И он снова скрылся в темноте. Остальные двое встали и вышли наружу.
Кэйси тихо сказал:
— Им всем не по себе. Полисмены то и дело грозят: изобьем, выгоним вас всех отсюда. А меня считают вожаком, потому что я много говорю.
