Мать быстро оглядела кухню.
— Ведра, — сказала она, — вся посуда: тарелки, чашки, ножи, ложки, вилки. Сложи все в ящик и вынеси его отсюда. Еще пойдет большая сковорода, жаровня, кофейник. Когда духовка остынет, вынешь оттуда решетку. На ней удобно жарить на костре. Хорошо бы взять лохань, да сунуть, наверно, некуда. Придется стирать в ведре. Мелочь брать не стоит. В большом котле все сваришь, а горшочка на нас не хватит. Противни бери все. Они вкладываются один в другой. — Она оглядела кухню еще раз. — Ты все это собери, Том, а об остальном я сама позабочусь. Надо еще захватить коробку с перцем, соль, мускатный орех, терку. Это я напоследок возьму. — Она взяла фонарь и усталыми шагами пошла в спальню, но ее босые ноги ступали по полу бесшумно.
Проповедник сказал:
— Уморилась она.
— Женщине недолго умориться, — сказал Том. — Такая уж у них природа, они только на молениях и расходятся.
— Нет, это не то. Она на самом деле устала, будто заболела от усталости.
Мать, успевшая только переступить порог, слышала его слова. И мускулы на ее усталом лице словно подобрались, морщины исчезли, взгляд стал тверже, плечи расправились. Она обвела взглядом голые стены. Из вещей в комнате осталась только кое-какая рухлядь. Матрацы, еще днем лежавшие на полу, были вынесены. Комод продан. Посреди пола валялась сломанная гребенка, коробочка из-под талька, в углу — пыль. Мать поставила фонарь на пол. Она просунула руку за один из ящиков, заменявших стулья, и вынула оттуда коробку, старую, грязную, потрескавшуюся по углам. Она села на ящик и открыла ее. Там лежали письма, газетные вырезки, фотографии, пара сережек, золотое колечко с печаткой, сплетенная из волос цепочка для часов с золотым кантом. Она потрогала связку писем — потрогала ее кончиками пальцев — и разгладила газетные вырезки с отчетом о процессе Тома. Она долго держала коробку на коленях, и ее пальцы перебрали письма одно за другим и снова сложили их пачкой. Она сидела, закусив нижнюю губу, погруженная в думы, воспоминания. И наконец решилась: вынула из коробки кольцо, цепочку, серьги, засунула руку на самое дно и достала оттуда золотую запонку. Сняла конверт с одного письма, ссыпала туда всю эту мелочь, сложила его пополам и сунула в карман. Потом бережно и с нежностью закрыла коробку и провела по ней пальцами. Губы у нее чуть приоткрылись. Она встала, взяла фонарь и вернулась на кухню. Подняла конфорку на плите и осторожно положила коробку на угли. Картон сразу потемнел от жара. Огонь лизнул его язычком. Мать опустила руку с конфоркой, в печке словно кто-то протяжно охнул, и пламя жарко дохнуло на коробку.
На темном дворе отец и Эл грузили вещи при свете фонаря. Инструменты на самый низ, но так, чтобы сразу можно было достать в случае аварии. На них ящик с одеждой и мешок с кухонной посудой; ножи, вилки и тарелки отдельно, тоже в ящике. Большое ведро привязали сзади. Нижний ряд постарались уложить как можно ровнее и в промежутки между ящиками засунули скатанные одеяла. Сверху положили матрацы и затянули всю поклажу брезентом. Эл прорезал по краям дыры, на расстоянии двух футов одна от другой, и привязал брезент веревками к средним планкам борта.
— Если пойдет дождь, — сказал он, — подвяжем его к верхней планке, пусть лезут внутрь, там не промокнут. Нам в кабине дождь не страшен.
И отец хлопнул в ладоши.
— Вот это хорошо придумано!
— Подожди, — сказал Эл. — Дай срок, найду длинную жердь и подопру ею брезент. Получится вроде палатки, тогда им и жара будет нипочем.
И отец повторил:
— Хорошо придумано! Почему ты раньше об этом не догадался?
— Некогда было, — сказал Эл.
— Некогда? А шляться было время? Черт тебя знает, Эл, где ты пропадал последние две недели!
— Ничего не поделаешь, перед отъездом всегда так бывает, — ответил Эл. И потом спросил, но уже без прежней удали: — Па, а ты рад, что мы уезжаем?
— А? Да ничего, рад… По крайней мере… Здесь нам трудно жилось. Там все будет по-другому — работы вдоволь, места красивые, везде зелень, дома беленькие, куда ни глянь — апельсиновые деревья.
— Что же, там апельсины везде растут?
— Ну, может, и не везде, а все-таки их много.
Небо посерело на утреннем свету. И сборы были закончены: бочонки со свининой стояли наготове, плетушку с курами оставалось только поставить на самый верх. Мать открыла духовку и вынула оттуда зарумянившиеся, хрусткие кости, на которых было еще много мяса. Руфь, не проснувшись как следует, сползла с ящика на пол и опять заснула крепким сном. Но старшие стояли у дверей и, поеживаясь, глодали вкусные свиные кости.
— Пожалуй, пора будить деда и бабку, — сказал Том. — Светает.
Мать сказала:
— Не хочется их поднимать, разбудим перед самым отъездом. Пусть поспят. Руфь и Уинфилд тоже совсем не выспались.
— Отоспятся дорогой, — сказал отец. — Там наверху хорошо, удобно.
Собаки вдруг побежали к дому и остановились, прислушиваясь. Потом с отчаянным лаем скрылись в темноте.
— Что такое? — удивился отец. Но вдали послышался голос, успокаивающий собак. Собаки продолжали лаять, но уже не так свирепо. Шаги приближались, и они увидели подходившего к дому человека. Это был Мьюли Грейвс в надвинутой на самые глаза шляпе.
Мьюли застенчиво подошел к ним.
— С добрым утром, — сказал он.
— А, Мьюли! — Отец помахал рукой со свиным мослом. — Заходи, Мьюли, поешь свининки.
— Нет, — сказал Мьюли. — Я есть не хочу.
— Брось, Мьюли, чего там! — Отец прошел на кухню и, вернувшись, протянул ему несколько ребрышек.
— Я не за тем сюда пожаловал, — сказал Мьюли. — Шел мимо, вспомнил, что вы уезжаете, дай, думаю, зайду, попрощаюсь.
— Скоро двинемся, — сказал отец. — Часом позже — и ты не застал бы нас. Видишь — все уложено.
— Все уложено. — Мьюли посмотрел на грузовик. — Иной раз и мне хочется поехать, разыскать своих.
Мать спросила:
— А они писали тебе из Калифорнии?
— Нет, — ответил он. — Ничего не писали. Правда, я не справлялся. Надо будет как-нибудь зайти на почту.
Отец сказал:
— Эл, разбуди деда с бабкой. Пусть поедят. Скоро выезжать. — И когда Эл зашагал к сараю, отец обратился к Мьюли: — Ну, Мьюли, хочешь с нами? Мы ради тебя потеснимся.
Мьюли откусил мясо с ребра и стал разжевывать его.
— Иной раз мне самому кажется, что можно бы уехать. Да нет, где там, — сказал он. — Я уж себя знаю: сбегу в последнюю минуту и затаюсь, как призрак на погосте.
Ной сказал:
— Ты дождешься, Мьюли Грейвс, помрешь где-нибудь в поле.
— Я сам знаю. Я уж об этом думал. Бывает тоскливо одному, бывает ничего, а то и совсем хорошо. Да не о том речь. Вот если вы повстречаете кого-нибудь из моих, — я за этим и пришел, — если повстречаете их в Калифорнии, скажите, я живу хорошо. Скажите, мне здесь неплохо. Не надо им знать, как я живу. Скажите, вот заработает денег и приедет.
