Она провела языком по пересохшим губам.
— Я была в палатке, когда умирал старик. Тогда ты прочел молитву.
— Это была не молитва.
— Молитва, — сказала она.
— Проповедники таких не читают.
— Молитва была хорошая. Прочти такую и для меня.
— Я не знаю, что говорить.
Она закрыла глаза и через минуту снова посмотрела на него.
— Тогда помолись про себя. Вслух не надо. Помолись без слов.
— У меня нет бога, — сказал он.
— У тебя есть бог. Ты не знаешь, какой он, но это неважно. — Проповедник склонил голову. Она боязливо следила за ним. И когда он поднял голову, напряжение исчезло у нее из глаз. — Вот и хорошо, — сказала она. — Мне это и нужно было. Почувствовать, что есть кто-то рядом… почувствовать молитву.
Он мотнул головой, точно прогоняя от себя сонливость.
— Не пойму я.
А она сказала:
— Но ты… ты знаешь?
— Знаю, — сказал он, — знаю, а не пойму. Может, пройдет несколько дней — ты отдохнешь, и тогда вы поедете дальше.
Она медленно покачала головой.
— Во мне уж ничего не осталось, кроме боли. Я это знаю, только ему говорить не хочу. Он будет горевать. А сделать все равно ничего нельзя. Может, ночью, когда он заснет… Проснется, все-таки легче.
— Хочешь, я не поеду, останусь с тобой?
— Нет, — ответила она. — Нет… Знаешь, в детские годы я хорошо пела. В наших местах все говорили, что я пою не хуже самой Дженни Линд. Бывало, придут послушать меня. Поёшь, а люди стоят рядом, и кажется, будто ты от них неотделима. Так мне становилось хорошо тогда. Не каждому дано это почувствовать. И полноту такую в сердце, и близость к людям. Я тогда все надеялась, что буду петь в театрах, да нет, не сбылось. И хорошо, что не сбылось. Когда я пела для них, никто между нами не вставал. Вот поэтому я и попросила тебя помолиться. Захотелось мне еще раз почувствовать такую близость. Песни, молитва — это одно и то же. Жаль, ты не слышал, как я пела.
Проповедник посмотрел на нее, заглянул ей в самые глаза.
— Прощай, — сказал он.
Она кивнула ему и плотно сжала губы. И проповедник вышел из темной палатки на слепящий солнечный свет.
Мужчины были заняты погрузкой. Дядя Джон стоял на платформе, а остальные подавали ему вещи. Он аккуратно рассовал их по местам, стараясь, чтобы получилось как можно ровнее. Мать выложила свинину на сковородку, а Том с Элом сходили к реке и отмыли оба бочонка. Они привязали их к подножкам грузовика, налили водой и прикрыли парусиной, чтобы не расплескать в дороге. Все было уложено, кроме брезентового навеса и матраца, на котором спала бабка.
Том сказал:
— С таким грузом наш рыдван обязательно перегреется. Нам без запаса воды нельзя выезжать.
Мать раздала всем вареную картошку, вынесла из-под навеса небольшой мешок сырой — все, что осталось, — и поставила его рядом со сковородкой, куда была выложена свинина. Все ели стоя, переминаясь с ноги на ногу и остужая на ладонях горячие картофелины.
Мать ушла в палатку Уилсонов, пробыла там минут десять и вернулась.
— Пора ехать, — тихо сказала она.
Мужчины зашли под брезентовый навес. Бабка спала с широко открытым ртом. Они осторожно подняли матрац и положили его на самый верх грузовика. Бабка подобрала свои костлявые ноги, но не проснулась.
Дядя Джон и отец перебросили брезент через верхнюю перекладину, так что получилось нечто вроде небольшого навеса, и привязали его к боковым планкам. Теперь все было готово. Отец достал кошелек из кармана и вынул из него две помятых бумажки. Он подошел к Уилсону и протянул ему деньги.
— Вот, примите от нас это и… — он показал на свинину и мешок с картошкой, — и это.
Уилсон потупился и дернул головой.
— И не подумаю, — сказал он. — У вас у самих мало.
— На дорогу нам хватит, — сказал отец. — Мы не все отдаем. А приедем на место, там будет работа.
— И не подумаю брать, — повторил Уилсон. — Лучше не уговаривайте — разозлюсь.
Мать взяла у отца обе бумажки. Она аккуратно перегнула их пополам, положила на землю, а сверху поставила сковороду со свининой.
— Вот они где будут, — сказала она. — Если вы не возьмете, возьмут другие.
Уилсон повернулся, не поднимая головы, и зашагал к своей палатке. Он прошел внутрь, и полы за ним захлопнулись.
Они подождали еще несколько минут.
— Надо ехать, — сказал Том. — Сейчас, верно, уже около четырех.
Все взобрались на грузовик, мать наверх — поближе к бабке. Том, Эл и отец сели в кабину, Уинфилд — на колени к отцу. Конни и Роза Сарона примостились у передней стенки. Проповедник, дядя Джон и Руфь устроились кто где, посреди вещей.
Отец крикнул:
— Миссис Уилсон, мистер Уилсон, прощайте!
Из палатки не ответили. Том включил зажигание, и грузовик тяжело сдвинулся с места. И когда они поползли по разбитой дороге, которая вела к Нидлсу и к шоссе, мать оглянулась. Уилсон, сняв шляпу, стоял у палатки и смотрел им вслед. Солнце било ему прямо в лицо. Мать помахала рукой, но он не ответил ей.
Том вел грузовик на второй скорости, чтобы не испортить рессоры на тряской дороге. Подъехав к Нидлсу, он остановился у заправочной станции, проверил, не пропускают ли изношенные камеры воздуха и крепко ли привязаны запасные баллоны. Заправил бак, взял еще две канистры бензина, по пяти галлонов каждая, и одну двухгаллоновую масла. Потом налил воды в радиатор, попросил дать ему карту и стал изучать ее.
Молодой человек в белой форме, видимо, нервничал, обслуживая Тома, и успокоился только тогда, когда счет был оплачен. Он сказал:
— Храбрый вы народ.
Том поднял голову от карты.
— Это почему же?
— Через пустыню в таком примусе на колесах!..
— А ты сам туда ездил?
— Сколько раз, только не в таком гробу.
Том сказал:
— Если застрянем, неужели ни от кого помощи не дождемся?
— Может, дождетесь. Хотя среди ночи боятся останавливаться. Я бы ни за что не остановился. Я не такой храбрец.
Том усмехнулся.
— Думаешь, мы храбрецы? Просто нам ничего другого не остается, а храбрость тут ни при чем. Ну, спасибо. Как-нибудь доберемся. — Он сел в кабину и отъехал от станции.
Молодой человек в белом вошел в домик из рифленого железа, где его помощник просматривал папку со счетами.
— Ну и народ! Оголтелые какие-то.
— Кто — Оки? Они все такие.
— А машина! Я бы на этом примусе побоялся с места сдвинуться.
