Газеты стали все чаще и чаще называть Эрла Черным Орлом, по названию его 332-й истребительной группы, «Одинокие орлы». Он был от этого не в восторге. Дэвид Герштейн для тех немногих, кто знал о его таланте, стал Парламентером. Меня, естественно, прозвали Золотым Мальчиком. Я не возражал.
Еще одного члена «Экзоты за демократию» обрели в лице Блайз Стэнхоуп ван Ренссэйлер, которую газеты тут же окрестили Мозговым Трестом. Это была утонченная бостонская аристократка, настоящая леди до мозга костей, трепетная, как породистая скаковая кобыла, и вышедшая замуж за какого-то нью-йоркского проходимца-конгрессмена, родив ему трех ребятишек. Она обладала той красотой, которую замечаешь не сразу, но, заметив, только диву даешься, как мог раньше не обращать на нее внимания. Думаю, она и сама вряд ли понимала, до какой степени хороша. Блайз умела впитывать чужое сознание. Воспоминания, способности — все.
Дама была лет на десять меня старше, но это меня не отпугивало, и очень скоро я начал заигрывать с ней. Я никогда не испытывал недостатка в женском внимании, и об этом было известно всем и каждому, так что если Блайз вообще хоть что-то обо мне знала — а я в этом не уверен, поскольку мой разум не представлял для нее никакого интереса, — то она не могла воспринимать меня всерьез.
В конце концов подонок-муженек Генри выкинул ее на улицу, и она заглянула к нам с Холмсом в поисках ночлега. Холмса не было дома, и я, изрядно набравшись его двадцатилетнего бренди, предложил ей ночевать у нас, точнее, в моей постели. Она влепила мне честно заслуженную пощечину, развернулась и вышла прочь.
Не думал, что она примет это предложение так серьезно. Уж ей-то следовало бы это понимать. Хотя, если уж на то пошло, мне тоже. Тогда, в сорок седьмом, многие с большей легкостью женились, чем позволяли себе кем-то увлечься. Я был исключением. А Блайз была слишком трепетной, чтобы играть с ней в эти игры: половину времени она балансировала на грани нервного срыва, со всеми теми сведениями, которыми была битком набита ее голова, и чего ей только не хватало, так это поползновений неотесанного деревенского парня из Дакоты в ту самую ночь, когда развалился ее брак.
Вскоре Блайз сошлась с Тахионом. Тот факт, что мне предпочли существо с другой планеты, довольно болезненно ударил по моему самолюбию, но к тому времени я уже успел неплохо узнать Таха и решил, что, несмотря на его пристрастие к парче и бархату, он нормальный парень. Если он сумеет сделать Блайз счастливой, то я и слова поперек не скажу. Наверное, в нем все-таки было что-то такое, раз даже такой синий чулок, как Блайз, согласилась жить в грехе.
Термин «туз» вошел в моду как раз после того, как Блайз вступила в ЭЗД, так что внезапно мы стали «Четырьмя тузами». Мистер Холмс был демократическим тузом в рукаве, или пятым тузом.
Поразительно, какое количество льстецов нас окружало. Публика просто не позволила бы нам сделать что-нибудь неправильное. Даже закоренелые расисты говорили об Эрле Сэндерсоне «наш цветной летчик». Когда он высказывался о расовой сегрегации или мистер Холмс — о популизме, люди слушали их с раскрытым ртом.
Думаю, Эрл сознательно манипулировал своим имиджем. Он был умен и отлично представлял себе механизм работы прессы. Обещание, с такой внутренней борьбой данное им мистеру Холмсу, оказалось совершенно оправданным. Он сознательно лепил из себя черного героя, идеальную фигуру для подражания. Спортсмен, стипендиат, профсоюзный лидер, герой войны, безупречный муж, туз. Он стал первым чернокожим, попавшим на обложку «Таймс» и «Лайф». Он сместил Робсона с пьедестала чернокожего идола, что тот скрепя сердце признал, сказав: «Я не умею летать, зато Эрл Сэндерсон не умеет петь». Относительно этого Робсон, кстати сказать, заблуждался.
Эрл вознесся так высоко, как еще никогда в жизни. Вот только он не задумывался о том, что случается с колоссами, когда людям становится известно об их глиняных ногах.
* * *
Закат «Четырех тузов» начался в следующем, сорок восьмом году. Когда коммунисты готовы были взять верх в Чехословакии, мы спешно вылетели в Германию, а потом все вдруг отменили. Кто-то в Госдепе решил, что ситуация слишком сложная и нам будет не под силу с ней справиться, и попросил мистера Холмса не вмешиваться. Потом до меня дошел слух, будто бы правительство проводило собственный набор тузов на секретную службу, их заслали туда, и они провалили все дело. Так это или нет — не знаю.
Затем, два месяца спустя после чехословацкого фиаско, нас послали в Китай — спасать миллиард с лишним человек для демократии. Тогда это было неочевидно, но мы проиграли борьбу еще до того, как вступили в нее. На бумаге дело казалось поправимым: армия Гоминьдана еще удерживала все главные города, была превосходно оснащена по сравнению с Мао и его войсками, и все знали, что генералиссимус — гений. Если бы это было не так, почему тогда «Таймс» дважды объявляла его «человеком года»?
Однако коммунисты уверенно продвигались на юг со скоростью двадцать три с половиной мили в день — в солнце и в непогоду, зимой и летом, перераспределяя землю на своем пути. Остановить этот победный марш не могло ничто — и уж точно не генералиссимус.
Когда нас вызвали, генералиссимус подал в отставку — он делал это время от времени, просто чтобы доказать всем, что незаменим. Поэтому «Четыре туза» встретились с новым президентом, неким Ченом, который то и дело оглядывался через плечо, опасаясь, как бы его не сместили, когда «великий человек» решит вновь эффектно появиться на сцене, чтобы спасти страну.
К тому времени Соединенные Штаты были готовы отдать север Китая и Маньчжурию, которые Гоминьдан и так уже потерял, отстаивая крупные города. План состоял в том, чтобы сохранить для генералиссимуса юг, разделив страну надвое. Таким образом Гоминьдан получал шанс упрочить свои позиции на юге и подготовиться к тому, чтобы взять реванш, а коммунисты получали северные города, которые доставались им без борьбы.
Мы все были там — я имею в виду «Четыре туза» и Холмса. Блайз включили в группу в качестве научного консультанта, и она взялась просвещать местных жителей относительно гигиены, ирригации и вакцинации. Там же были и Мао, и Чжоу Эньлай
[27]
, и президент Чен. Генералиссимус остался в Гуанчжоу — дулся в своей палатке, Народно-освободительная армия осаждала Мукден в Маньчжурии, а остальные ее части все так же уверенно продвигались на юг, двадцать три с половиной мили каждый день, под руководством Линь Бяо
[28]
.
У нас с Эрлом дел было не так уж много. Мы были наблюдателями, а наблюдали мы главным образом делегатов. Гоминьдановцы были на удивление вежливы, хорошо одевались, а их затянутые в униформу слуги сновали повсюду, выполняя их поручения. Когда они разговаривали друг с другом, со стороны это выглядело как менуэт.
Члены НОА
[29]
были умными и исполненными достоинства служаками — в том смысле, в каком можно назвать служакой настоящего солдата, и крахмальное чистоплюйство гоминьдановцев было им совершенно чуждо. Они побывали на войне и не привыкли проигрывать. Это я увидел с первого же взгляда.
