Хор удрученно молчал.
— А может, дальше? — спросил кто-то из воспитателей.
— Дальше? — удивился Петр Анисимович. И отмахнулся портфелем.
Но хор понял его слова так, что им велят продолжать дальше. Мытищинские снова, как по команде, выставили правую ногу вперед и замычали слаженно: «Тум-та, ту-ма-та, тума-та, тум-та!» Кто-то из солистов с грустной томностью вывел под это сопровождение:
Вот поезд подошел к желанной цели,
Смотрю я в ще-ли —
Мадам уж нет!
Хор грянул изо всех сил, желая понравиться директору:
Про-пал пору-чик,
Дамских ру-чек…
— Хватит! Хватит! — попросил Петр Анисимович. И даже привстал, прижимая к подбородку портфель. — Эту не надо. Только первую. Про богатырские дела…
— А другие? — спросили из хора.
— Какие другие? У вас есть другие?
— У нас много, — отвечали. — «Халява», «Мурка», «Чего ты, Валька, курва, задаешься»…
— Нет, нет! — сказал Петр Анисимович. — Это оставьте себе!
Хор разочарованно удалился, уступив место люберецким.
Люберецкие станцевали «Яблочко», припевая: «Эх, яблочко, вниз покатилося, а жизнь кавказская… накрылася!»
— Танцуйте без слов, — сказал, вздыхая, директор. — Без слов у вас лучше получается.
Можайские изобразили сценку под названием «Кочерга»: в школе никто не знает, как написать заявление, чтобы привезли десять штук… кочергов… Так один говорит… А другой поправляет: «кочергей»… Это — взяли.
Каширские — там одних девчонок собрали — спели песенку про «Огонек»: «На позицию девушка провожала бойца…» — На позицию девушка, а с позиции мать! — крикнул кто-то из колонистов. Но никто на такой выпад не среагировал, песню одобрили.
Два колониста из Люблино предложили пародию.
— Пародию? — оживились воспитатели. — Ну, ну!
Сперва они запели с чувством про журавлей: «Здесь под небом чужим я как гость нежеланный…» При этом показывали в окно, на небо. Явно чужое. Про колонистов, словом, песня. А после куплета вдруг завели инвалидским пропитым голосом:
— Да-ра-гие ма-ма-ши! Па-па-ши! Подайте, кто сколько может… Кто рупь, кто два, кто реглан…
Милый папочка, пишет Алечка,
Мама стала тебя забывать.
С подполковником дядей Колею
Каждый вечер уходит гулять…
Из комиссии попросили про инвалидов не петь. Лучше уж про журавлей. Люблинские согласились, но сказали, что они тогда добавят про фюрера на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза». Про фюрера разрешили без прослушивания.
Раменские напросились декламировать «Кавказ подо мною» на стихи А. Пушкина и отрывок из поэмы Баркова про то, как один дворянин по имени Лука любил купчиху. Трагедия, словом.
Луку отвергли, остальное взяли.
Коломенские предложили колхозные частушки, специально для деревенских… Вроде бы как хор Пятницкого.
Наученный горьким опытом с «Яблочком», Петр Анисимович попросил спеть одну.
С подвыванием, как поют в народном хоре, на знакомую мелодию «На закате ходит парень возле дома моего» коломенские проникновенно завели:
Я работала-а в колхо-зе-е, ах! За-ра-бо-та-ла-а пятак! Ах!
Пятаком прикрыла… сзади… Ах!
А перед остался та-ак! Ах!
— Нет, это для них… для переселенцев не очень… — сказал быстро Петр Анисимович. И облегченно вздохнул. — Все?
Но тут вышел перед комиссией Митек и прошепелявил:
— Я тоже хочу выштупать на шчене…
— Ты? — поразился Петр Анисимович. — Это ведь непонятно, што проишходит… — ненарочно прошепелявил он сам.
— Почему непонятно, — не понял Митек. — Фокуши…
— Чего? Чего? — Все оживились.
— Фокуши, — сказал Митек.
И уже не дожидаясь согласия, спросил Петра Анисимовича:
— Вот, ваши чашы…
Петр Анисимович вяло запротестовал:
— Нет, нет. Ты моих часов не трогай!
— Так они уже тут, — сказал Митек и достал из своего кармана директорские часы.
— Это ведь непонятно, что происходит… — ахнул директор. И отмахнулся.
— Там, в клубе… Только у колхозников ничего это… не бери. А то это… Конфликт начнется… Подумают, что пришли опять… Чистить их карманы.
— А у кого же брать? — спросил невинно Митек.
— У кого хочешь, — повторил директор. — Но у них не бери!
— Ладно, — сказал Митек и многозначительно посмотрел на директорский портфель.
В это время еще несколько шакалов полезло к комиссии, и каждый кричал:
— Я тоже умею… Фокусы!
— Хотите, стакан буду грызть?
— Или лампу?
— Хотите… Слезы потекут! У всех!
— А я могу угадывать! По руке! Что будет!
Директор поднял портфель и, будто обороняясь, крикнул:
— В следующий раз! Стаканы грызть — в следу-ю-щи-й раз! Тем более что стаканов нет! А слезы у нас и без того… Текут! До сви-да-ния! До свидания, товарищи!
17
Прошла неделя. Колонистов всех, кроме девочек, перевели работать в цех. Рассовали кого куда. Несколько человек попали на мойку банок.
Мойка-карусель из штырей, на штыри надевают донышком вверх стеклянные банки. Карусель крутится, в одном конце ее кожух железный, там банки попадают под фонтаны кипятка, потом их обдают сильным паром. Когда карусель сделает круг, банки возвращаются такие раскаленные, что их снимают рукавицами. В горячие банки заливают кипящий джем.
Рукавицы в первый же день колонисты стырили. Сами у себя. Далее — хватали ошпаренные банки рукавами, благо у всех одежда была не по росту, велика.
Мойка нравилась ребятам, потому что рядом варился джем.
Другую часть колонистов, с ними и Кузьменышей, направили на конвейер. Тот самый конвейер, о котором упоминала веселая шоферица Вера. Ребят привели, показали. Из огромного бака, где плавали в воде высыпанные из корзин помидоры, выползала широкая резиновая лента. Стоя по обе стороны, надо было ловко выхватывать всяческие веточки, листья, гниль, не пропуская ничего лишнего. За этим строго следили две женщины, поставленные в самый конец ленты.
Шелестящая, мягко изгибающаяся лента уползала под самый потолок, где из специальных сеток на нее проливалась густая струя воды, вымывая остатки сора, всю грязь.
Лента скрывалась за железным массивным колпаком, из-под которого вырывался во все стороны с шипеньем горячий пар. С обратной стороны колпака, из короткого хобота, в широченный чан изрыгался вместе с паром резко пахнущий, красный, раскаленный поток томата.
