И с тех пор в хуторке
Уж никто не живет,
Лишь один соловей
Громко песни поет…
Все молча сидели, потрясенные то ли историей такой ужасной, то ли таким смелым, таким лихим молодцом, что из-за любви убил вдову… Мужичков Регина Петровна увела спать. И вернулась. Был вечерний закат, и было томно, грустно, тихо, тепло, душевно. Счастливо было, словом. Хотя о счастье наши братья еще не догадывались, они, может быть, поймут это позже. Если поймут. Если будет у них еще время понять!
Боже мой, как жизнь коротка, и как тяжко думать и загадывать наперед, особенно когда мы уже все, все знаем…
Помню, помню этот несказанный вечер на нашем обетованном хуторке в глубине каких-то предгорий Кавказа. Как ни странно, но день, придуманный для нас волшебницей Региной Петровной, стал моим днем рождения на всю жизнь. Я думаю, может, и правда, я тогда по-настоящему только и родился? Я глядел по сторонам, желая выявить эту разительную перемену мира. Но все было как было: и небо, размытое к вечеру, но чистое, ни облачка. И теплые, нагретые за день травы, и запах сухой, полынный, горьковато-грустный от жесткой здешней земли. И смирная лошадь Демьяна, что паслась невдалеке, — темный силуэт на фоне гор, но не летящий, не распластанный, как на знакомой картинке, а смирно опущенный мордой вниз, — дополняла нашу идиллическую картинку. Я знал, я наверняка знал, что так не бывает, а если и бывает, то не к добру, уж слишком хорошо, чтобы потом не было еще хуже. Но именно тогда, предчувствуя всякое недобро, я впервые вдруг понял, что я живой, что я взаправду существую, а потом я умру. Это щемящее чувство скоротечности того, что я только что узнал, меня поразило на всю жизнь, как удар молнии, как осколок в самое сердце шоферицы Веры! Как не хотелось никогда умирать, боже мой! Но только впоследствии я понял, прочтя некую научную статью, что во мне проснулся в то мгновение «ген смерти», который дан всем живым людям, но до поры, до времени он себя не выявляет, а лишь в ранней юности в какую-то особую минуту… И потом уже на всю жизнь. А дети, как и я до той поры, живут, не ведая ни о чем преходящем, и потому бессмертны они.
25
На следующее утро, ранехонько, лишь солнце из-за горы полоснуло, Демьян засобирался в обратный путь. Положил в телегу две желтые большие тыквы, камыша настелил.
Регина Петровна, завидев из окошка его сборы, вышла, на ходу торопливо застегивая на груди рубашку.
— Вы моих Кузьменышей не возьмете? Нам продукты получить надо.
В лицо Демьяну она не смотрела, держалась чуть-чуть отстраненно.
А все из-за вчерашнего вечера, точней же, ночи, когда Демьян напросился спать в мазанке на полу, якобы от холода, а потом полез в постель, будто бы перепутал по пьянке, а она его прогнала. Из мазанки прогнала. Он устроился на камыше возле крепко спящих ребят. Всю ночь чадил самокруткой, ждал рассвета. Вспоминал, как в госпитале под Бийском пришел он к реке топиться: в письме написали, что жену и двух детишек сожгли фашисты вместе с избой, а сам-то калеченый, никому не нужный… Его еще не списали по чистой, он при госпитальном хозяйстве был.
Так вот, пришел к реке, с удочкой вроде, за рыбкой, а вода там быстрая, не то что в равнинной России, круговерть да буруны. Да рев на всю округу.
Наклонился, голова кругом пошла. Ах, мать честная, и это не жизнь, если все внутри и снаружи выгорело!
А тут баба-врач, которая ногу ему пилой пилила, он-то кричал тогда… Как уж она оказалась на том берегу, гуляла, что ли. Увидела и говорит… Хотите, говорит, спирту, Демьян Иваныч? Пойдемте, у меня припасено. Согласился. Хлобыстнул стакан, полегчало. Закурил. А она еще наливает. «Пейте, не бойтесь. Вы куда отсюда поедете-то?» Он принял еще полстакана. Буркнул: не знаю. А самому подумалось: «Чуть вот не уехал… В омут головой».
А она вдруг говорит, на Кавказе, мол, пустые земли богатые стоят. Мужика ждут. А чего бы не попробовать! Тридцать лет не возраст, это у мужика вроде подросткового, все еще зарастает…
— Все, — повторила она. — А детей нарожать еще успеете, и вырастить, хоть дюжину.
Была баба-врач еврейкой. Не старой, замужем. Муж ссыльный, тут при ней, а может, она при нем, на лесоповале вкалывал. Тоже не сахар, если посудить, жизнь у них. А он-то, Демьян, вольный, может, и правда, выдюжит. Хуже, рассудил, не будет. Чего терять, в самом деле! И поехал, дивясь на непривычные горы, на землю, жирную, черную, ветку воткнешь, а она уже цвести хочет!
Чужую хату, неведомо чью, привел в порядок, подвал выкопал, дорожку к дому камнем уложил и тополем по обеим сторонам засадил…
Сарай отремонтировал, колодец почистил, самогону, как в своей деревне, наварил бутыль. Оглянулся, все есть, а чего-то не хватает! Ему? Да ему вот горсть кукурузы и корочка хлеба нужны. Больше ничего и не надо. Это надо, когда тут живут, когда дети бегают, животная скотина мычит и кукарекает, и тебя встречают у порога с кувшином, и воду льют, и смотрят, как ты, фыркая, смываешь пот с лица от дня работы.
Стал попивать. И все один. И опять ему омуток привиделся. Закрыл глаза, и нет ничего. Так и не было. Вот в чем дело. Это лишь иллюзия, что показалось, что живой… Оживел… Баба-врач, хоть и мудрая женщина, но и она не все во внутрях рассмотрела. Вот к чему он пришел. Когда ехал первый раз на подсобное хозяйство, все на рельсы поглядывал, часто ли поезд проходит. Омутов тут нет, так рельсов сколь хошь. Лег, и вся недолга. Тем более и поезд пролетал, лишь эхо от него до гор и обратно.
А на подсобном вдруг — воспитательница с детишками.
— Так возьмете, Демьян Иваныч? — спросила она, щурясь от встречного солнца.
Красивая баба, ладная, и все в ней крепко: и грудь, и руки, и ноги, а волосы, как у ведьмы, можно вокруг узлом завязаться. Да еще и лицо без помады, жаль, дуреха, курит. Так это можно и отучить. Кнутом или еще как.
— А сама чево? — грубо поинтересовался он. — Аль напужал, что не доверяешь? Думаешь, вертопрах Демьян! Развратник такой-сякой? Да?
— Ну, почему так… Я вам верю, Демьян Иваныч. Да сама, видно, так устроена, что… Вот, глупая такая! — сказала она и все щурилась от солнца и на него не смотрела. — А у меня мальчик заболел… Переел он, что ли, всю ночь несло. А то бы, конечно, сама поехала. Мне как раз не хочется именинников посылать! Боюсь за них!
Она стояла, виноватая будто. Стало жалко ее.
— Я вам попку привезу, — сказал. — Меня бабка моя еще научила: пленочку от куриного жалудка сушить и молоть, так попкой и зовется: от любых поносов и расстройств лечит…
— Спасибо, — тихо сказала Регина Петровна. И все стояла, ждала.
— А ребят чево не взять? У меня телега большая. Вот обратно как?
— Обратно не сможете?
Он прикинул:
— Два конца — день. Не отпустят ведь.
— А вы до станции! — горячо произнесла Регина Петровна. — До станции лишь довезите, а я на ишачке встречу… А?
