– Нет!
– Не бойся, все будет хорошо, обещаю.
Шарифа с сомнением посмотрела на спокойное лицо Никифора, на дядю и его спутников, снова на Никифора, шагнула к нему, обвила шею рукой, поцеловала и быстро пошла прочь, остановилась под фонарем в полусотне шагов.
– Вот что, ребята, – двинулся к чеченцам Хмель, – давайте поговорим спокойно, без взаимных угроз и оскорблений. Хотя мне это сделать очень трудно: одиннадцать лет назад вы или ваши соотечественники убили моего брата, отрезали ему голову.
– У меня тоже ваши убили брата, – оскалился небритый. – И не мы вас приглашали к себе, вы сами пришли, салих шайтан!
– Ну, это спорный вопрос, – не согласился Никифор. – Если бы мы тогда не пришли, ваша Чечня давно стала бы центром бандитизма… чем она, впрочем, и была. Ты это прекрасно знаешь. И мой брат не был виноват в том, что его послали защищать Россию и, кстати, вас от вас самих же, он был солдатом. Но вы его захватили, пытали, мучили и убили! – Последние слова Никифор произнес сдавленным шепотом, сделав резкое движение кистью руки как клювом.
– Вы тоже убивали наших парней… – снова показал зубы чеченец.
– Но мы не пытали их, не отрезали им яйца и головы! – Хмель остановил жестом попытку небритого продолжать разговор в том же духе, заставил себя успокоиться:
– Давай не будем, приятель, опускаться до перечисления обид. Не хватало, чтобы вы начали угрожать мне здесь, в Москве, где я родился и вырос. Поверь мне на слово, я в состоянии справиться с десятком таких, как ты и твои дружки, у меня очень большая практика, но лучше этого не демонстрировать.
– Что ты его слушаешь, Муртаза? – подал голос малый с чубчиком. – Порежем его немного, он и отстанет от Шарифы.
Никифор покачал головой.
– Ребята, если я веду с вами переговоры, это не значит, что я вас боюсь. Не дай вам бог это проверить! Что касается твоей племянницы, уважаемый, то, во-первых, она живет в свободной стране, во-вторых, она мне нравится. А я не из тех, кто знакомится с женщинами только ради желания переспать. Такое объяснение тебя устраивает?
– Муртаза, он тебя оскорбляет! – с угрозой проговорил долговязый. – Дай я ему врежу… – Он не договорил.
Выпад Никифора пальцем в ключичную ямку был почти незаметен от скорости. Долговязый икнул и осел на асфальт. Бородач и дядя Шарифы посмотрели на него, потом на невозмутимо стоящего капитана, переглянулись.
– Муртаза! – окликнула дядю издали Шарифа, переживающая за Хмеля.
Чеченец оглянулся на нее, о чем-то размышляя, повернулся к Никифору, хотел что-то сказать, но его опередил бородатый тип:
– Уходы отсуда, шакал! Моргнут нэ успэешь, как зарэ-жем!
Никифор с сожалением вздохнул.
– Ты молчишь лучше, чем говоришь… обезьяна. Уходите-ка лучше вы, пока я не осатанел. Тогда вас не спасут ни кинжалы, ни ноги.
– Мы уйдем, – сказал дядя Шарифы, – но она уйдет вместе с нами. И мой тебе совет, каратист или кто ты там: никогда больше к ней не подходи! Понял?
Никифор оглядел его с ног до головы, чувствуя непреодолимое желание свернуть чеченцу шею, сжал пальцы в кулак, разжал. Красный туман в глазах рассеялся.
– Разговор окончен, – выдохнул он. – Еще раз попробуете мне угрожать, переломаю все кости! Попытаетесь ограничить свободу Шарифы, сделать из нее рабыню, как вы это умеете, – убью!
Он отвернулся и зашагал прочь, слыша какую-то возню за спиной и сдавленные голоса, готовый ответить адекватно. Однако чеченцы не стали догонять его и «рэзать».
Шарифа бросилась к нему, схватила за руку.
– Они тебе ничего не сделали?!
– Ничего, мы просто поговорили.
Он оглянулся.
Сзади никого не было. Троица переговорщиков во главе с Муртазой растворилась в темноте ночи.
– Пойдем, я тебя провожу. Хотя, честно говоря, хотел пригласить к себе на кофе.
– Так в чем дело? – слабо улыбнулась она.
Никифор замер, заглянул в глаза женщины, мерцавшие таинственным светом.
– Ты понимаешь?..
– Да, я сама этого хочу! Не желаю возвращаться домой, под этот домостроевский надзор, не хочу вести себя как мышь, не хочу видеть унылые и трагические лица, не хочу… – она умолкла, задохнувшись.
Никифор обнял ее за плечи.
– Бунт на корабле?
– А ты струсил?
Он покачал головой, обнимая вздрогнувшую под его ладонями женщину.
– Ничего не бойся, я буду с тобой.
– Значит, если я останусь, ты меня не выгонишь?
– Нет! – ответил он твердо.
– И не будешь жалеть ни о чем?
– Нет!
Она потянулась к нему губами, прижалась всем телом, закрывая глаза…
Больше он ни о чем не думал.
Ярославль
Тарасов
Летнее кафе «Парус» на улице Чкалова оказалось удобным местом для наблюдения за объектом, и Тарасов выбрал столик под зонтом с таким расчетом, чтобы виден был не только обменный пункт валюты на противоположной стороне, где скрылся объект – водитель двенадцатой «Лады», но и все подходы и подъезды к нему. Заказав пиво и соленые орешки, Глеб стал ждать.
Жара стояла приличная, градусов под тридцать, над асфальтом улицы струилось марево раскаленного воздуха, прохожих почти не было видно, машины ползли, как полурасплавленные черепахи, ведомые изнывающими от духоты владельцами, но под зонтиком было не так жарко, изредка налетал ветерок, пиво было холодным, и жизнь не казалась такой уж неудавшейся и жестокой.
На улице появилась цепочка молодых людей в бело-зеленых балахонах с плакатами: «Защитим экологию Ярославля!», «Мусоросжигательному заводу – нет!» и «Люди, очистим город от свалок!» Это шли активисты местного отделения «Гринпис».
К столику Глеба подсел толстяк в мокрой от пота рубашке с кружкой пива в руке. Вытер лицо платком, улыбнулся, кивая на марширующих гринписовцев:
– Балуются ребята. Никак не пойму, зачем им это надо. Энтузиасты? Или им хорошо платят?
– Наверное, неплохо, – отозвался Тарасов.
– Моя жена считает, что «зеленые» заботятся о природе, что их деятельность благородна и полезна. А я вот думаю, что эти доморощенные экологи лоббируют интересы определенных компаний и даже шпионят. Где-то я читал, что во всем мире сторонников «Гринпис» насчитывается больше трех миллионов человек, что у них штаб-квартир около трех десятков во всех странах мира. Это ж какие деньги надо иметь, чтобы содержать такую армию бездельников?!
– Да уж, – промычал Глеб, удивленный реакцией собеседника на марш «зеленых».
Толстяк осушил полкружки пива, вытер заструившийся по лицу пот, крякнул:
