— А мать?
— Умерла. Два года как умерла. Ты деньги давай вперед, пожалуйста, чтобы я, значит, вам не мешал...
Мужичонка шумно и нетерпеливо потянул ноздрями чистый морозный воздух и выразительно потер палец о палец. Вовка зажмурил глаза и помотал головой, точно отгоняя мух. Потом достал из кармана куртки перчатку и медленно, смакуя момент, натянул ее на правую кисть.
— Ты это чего? — беспокойно бегая руками по пуговицам шубы, спросил заботливый папаша.
— Да чтоб об тебя не замараться!
С этими словами Морзик, не прибегая к заморским ухищрениям мордобития, тяжелой пятерней отвесил папаше здоровенную простонародную затрещину. Мотнув пятками, тот улетел в сугроб и, не задавая лишних вопросов, подхватив ушаночку, на карачках улепетнул в сторону. Судя по сноровке, это он проделывал не первый раз. “Значит, не все соглашаются”, — с облегчением подумал Морзик.
Отбежав на безопасное расстояние, мужичонка оглянулся и крикнул:
— Так, значит! Платить не хотите! Ну, мы вас сейчас!..
Из темноты послышался скрип снега, и из морозного воздуха нарисовались трое с обрезками труб в руках. У Морзика от ярости покраснели глаза, как у кролика. Ролик, хлопнув дверцей, выскочил на подмогу товарищу, но их обоих опередил Тыбинь. Стряхнув, наконец, оцепенение, Старый, массивный как танк, выбрался из машины.
— Стоять! — хрипло сказал он, выходя навстречу нападавшим, и, прагматично не тратя сил на драку, достал из кобуры под мышкой пистолет с навинченным глушителем. Сноровисто прижимая локоть, он направил ствол в животы подходящим. Он даже с предохранителя его не снял.
Целить в живот — самое действенное дело. Еще страшнее, чем в голову. Честная компания, топая по снегу мигом растворилась в темноте едва освещенного двора. Кто-то наудачу запустил оттуда трубой, но не добросил. Старый убрал пистолет под куртку и подошел к машине, у которой замерли Ролик с Черемисовым.
— Высадите ее, — глядя в сторону, сказал он.
— Старый, ты что! Ее еще кому-нибудь сдадут!
— Она здесь живет. Высади ее. Нам уезжать нужно. И так нарисовались во весь фасад...
— Надо же что-то сделать! В милицию давай ее отвезем!
Тыбинь покачал головой и сплюнул на снег. Морзик и сам понял, что сморозил глупость.
— Ничего нельзя сделать. Ты разве еще не бывал в ситуации, когда ничего нельзя сделать?
— Не бывал! — упрямо, с вызовом ответил Черемисов.
— Но ведь мы же защищаем разные там государственные секреты, а тут такое простое дело!.. — вытянув шею, влез Ролик.
— Цыц! — презрительно цыкнул в его сторону Тыбинь. — Я сказал — высадите ее. Завтра Клякса обоим по выговорешнику влепит!
Его напарники упрямо молчали. Морзик принялся издевательски насвистывать, сунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, поглядывая по сторонам как ни в чем не бывало. Ролик ногтем смущенно скреб примерзший лед на крыше “Жигулей”.
— Дурачье. И что вы предлагаете делать?
— Для начала отвезем ее куда-нибудь, а завтра решим...
— Ладно, поехали к тебе. Только поверьте моему ментовскому опыту, ничего из этого не выйдет! Это только в книжках хорошо спасать проституток!
— Эй-эй, Миша, постой! Ко мне сегодня нельзя... В другой день, завтра, только не сегодня!
— Ну, тогда к нему! — Тыбинь повернулся к Ролику.
— Я живу у родственников, вы что? — по-восточному воздел руки стажер. — Меня самого вот-вот прогонят!
Старый поглядел на них со злой усмешкой.
— Так чего вы мне мозги долбите?! Робин Гуды хреновы! Высаживайте девчонку к едреной матери сейчас же!
— А может...
— Ни хрена не может!
— Ну и черт с тобой!
Обозлившийся Черемисов обернулся к Ролику.
— Давай, выгребай деньги, какие есть. Снимем ей номер на ночь, а завтра покумекаем, что делать...
Они шуршали бумажками, бренчали мелочью, роняя монеты в снег. Тыбинь закурил, ждал. Прохаживался, чтобы успокоиться. Один раз открыл дверцу заглянул в темный салон. Девочка смирно сидела на заднем сиденье, держа сумочку обеими руками на коленках и глядя прямо перед собой.
Друзья-разведчики приуныли: их карманного запaca явно не хватало для благотворительного предприятия. Творить добро оказалось совсем непросто, куда сложнее, чем бороться со злом.
Морзик, шевеля толстыми губами, морща нос и считая в уме, подошел к Тыбиню.
— Слышь... одолжи хоть рублей триста...
Старый смотрел на него с сожалением, как на убогонького. Сложил железные пальцы в маленький плотный кукиш, показал. Отстегнул кобуру, сунул Морзику в руки.
— Сдашь оружие, снаряжение, материалы и машину. Напишешь за меня сводку наблюдения за сегодня. 3автра нам во вторую смену, поэтому приезжай с утра пораньше, забирай ее и вези куда хочешь! Только запомни: в конце концов ты привезешь ее сюда же, вот в этот двор.
— Миша! Дай я тебя поцелую!
— Пошел вон. И еще: никому ни слова, понял! И ты тоже, пацан, слышь?! Смеяться ведь будут...
Он сокрушенно поправил шапку, не веря, что согласился.
— Все, поехали. Хватит на сегодня куролесить. С вами не соскучишься, блин... Сидел бы с Кирой — этот урод и не подошел бы...
VI
Подобно многим одиноким россиянам, оперуполномоченный Тыбинь вполне наплевательски относился к своему здоровью — и весьма трепетно к заведенному порядку и привычным предметам обихода. Хуже зубной боли раздражало его, доставляя физические страдания, разрушение его маленького мирка, состоящего из недоступных чужому пониманию мелочей. Никто из разведчиков не засиживался в его уютной малогабаритной служебной квартирке в неприметном общежитии на Комендантской площади. Кира бывала тут... но уже давно не заглядывала.
Поднимаясь по темной узкой лестнице на четвертый этаж, Михаил Иванович испытывал несвойственные его могучей и несколько угрюмой натуре суетливость и беспокойство. Поэтому он громко и недовольно сопел, звучно топая подошвами по бетонным шершавым ступеням. Девочка шла за ним покорно и почти неслышно. Оглядываясь на поворотах лестничного марша, Тыбинь мучительно пытался припомнить, убрал ли он с утра в шкаф свое застиранное нижнее белье богатырских размеров или оставил его валяться на журнальном столике у телевизора. Сама необходимость напрягать память по этому поводу возмущала его.
Открыв дверь, он, не зажигая свет, поспешно прошел через крошечную прихожую и принялся в потемках шарить в углу. На пол свалилась и, судя по звуку, разбилась любимая хрустальная пепельница.
— Черт!
