Вдруг где-то далеко ударили в колокол. Мужики зашевелились,
разом поднялись и, крестясь, с обнаженными головами, до земли поклонились на
восток.
— Федор! Вставай! — взволнованно пробормотал
старик.
Мальчик вскочил и закрестился быстро и нервно. Засуетились и
прочие, торопливо накидывая на плечи котомки.
В окнах вокзала уже трепетали огни восковых свечей. Золотые
иконы сливались с золотым их блеском. Зала третьего класса наполнялась
служащими, рабочими. Мужики стали на платформе, у дверей, не смея войти в них.
Поспешно прошел молодой священник с причтом и стал
облачаться в светлые ризы, шуршащие глазетом; он что-то говорил и зорко
вглядывался в полусумрак наполнявшейся народом залы. Зажигаемые свечи осторожно
потрескивали, ветерок колебал их огни. А издалека, под темным ночным небом,
лился густой звон.
«Воскресение твое, Христе спасе, ангели поют на небеси…» —
торопясь, начал священник звонким тенором.
И как только он сказал это, вся толпа заволновалась,
задвигалась, крестясь и кланяясь, и сразу стало светлее в зале, на всех лицах
засиял теплый отблеск восковых свечей, загоревшихся во всех руках.
Одни мужики стояли в темноте. Они опустились на колени и
торопливо крестились, то надолго припадая лбами к порогу, то жадно и скорбно
смотря в глубину освещенной залы, на огни и иконы, подняв свои худые лица с
пепельными губами, свои голодные глаза…
— Воскресни, Боже, суди земли!
1893
На край света
I
То, что так долго всех волновало и тревожило, наконец
разрешилось: Великий Перевоз сразу опустел наполовину.
Много белых и голубых хат осиротело в этот летний вечер.
Много народу навек покинуло родимое село — его зеленые переулки между садами,
пыльный базарный выгон, где так весело в солнечное воскресное утро, когда
крутом стоит говор, гудит бранью и спорами корчма, выкрикивают торговки, поют
нищие, пиликает скрипка, меланхолично жужжит лира, а важные волы, прикрывая от
солнца глаза, сонно жуют сено под эти нестройные звуки; покинуло разноцветные
огороды и густые верболозы с матово-бледной длинной листвой над криницею, при
спуске к затону реки, где в тихие вечера в воде что-то стонет глухо и
однотонно, словно дует в пустую бочку; навсегда покинуло родину для далеких
уссурийских земель и ушло «на край света»…
Когда на село, расположенное в долине, легла широкая и
прохладная тень от горы, закрывающей запад, а в долине, к горизонту, все
зарумянилось отблеском заката, зарделись рощи, вспыхнули алым глянцем изгибы
реки, и за рекой как золото засверкали равнины песков, народ, пестреющий
яркими, праздничными нарядами, собрался на зеленую леваду, к белой старинной
церковке, где молились еще казаки и чумаки перед своими далекими походами.
Там, под открытым небом, между нагруженных телег, начался
молебен, и в толпе воцарилась мертвая тишина. Голос священника звучал внятно и
раздельно, и каждое слово молитвы проникало до глубины каждого сердца…
Много слез упало на этом месте и в былые дни. Стояли здесь
когда-то снаряженные в далекий путь «лыцари». Они тоже прощались, как перед
кончиной, и с детьми и с женами, и не в одном сердце заранее звучала тогда
величаво- грустная «дума» о том, «як на Чорному Mopi, на бiлому каменi сидить
ясен сокiл- бiлозiрець, жалiбненько квилить-поквиляе…». Многих из них ожидали
«кайдани турецькiї, каторга бусурманськая», и «cивi тумани» в дороге, и
одинокая смерть под степным курганом, и стаи орлов сизокрылых, что будут «на
чорнiї кудрi наступати, з лоба очi козацьки видирати…». Но тогда надо всем
витала гордая казацкая воля. А теперь стоит серая толпа, которую навсегда
выгоняет на край света не прихоть казацкая, а нищета, эти желтые пески, что
сверкают за рекою. И как на великой панихиде, заказанной по самом себе, тихо
стоял народ на молебне с поникшими, обнаженными головами. Только ласточки
звонко щебетали над ними, проносясь и утопая в вечернем воздухе, в голубом
глубоком небе…
А потом поднялись вопли. И среди гортанного говора, плача и
криков двинулся обоз по дороге в гору. В последний раз показался Великий
Перевоз в родной долине — и скрылся… И сам обоз скрылся наконец за хлебами, в
полях, в блеске низкого вечернего солнца…
II
Провожавшие возвращались домой. Народ толпами валил под
гору, к хатам. Были и такие, что только вздохнули и пошли домой торопливо и
беспечно. Но таких было мало.
Молча, покорно согнувшись, шли старики и старухи; хмурились
суровые хозяйственные мужики; плакали дети, которых тащили за маленькие ручки
отцы и матери; громко кричали молодые бабы и дивчата.
Вот две спускаются под гору, по каменистой дороге. Одна,
крепкая, невысокая, хмурит брови и рассеянно смотрит своими черными серьезными
глазами куда-то вдаль, по долине. Другая, высокая, худенькая, плачет… Обе
наряжены по- праздничному, но как горько плачет одна, прижимая к глазам рукава
сорочки! Спотыкаются сафьяновые сапоги, на которые так красиво падает из-под
плахты белоснежный подол… Звонко, с неудержимой радостью пела она до глубокой
ночи, бегая на берегу с ведрами, когда отец Юхыма твердо сказал, что не пойдет
на новые места! А потом…
— Прокинулись сю нiч, — говорил Юхым
растерянно, — прокинулись вони, Зинька, та й кажуть: «Iдемо на
переселения!» — «Як же так, тату, вы ж казали…» — «Hi, кажуть, я сон бачив…»
А вот на горе, около мельниц, стоит в толпе стариков старый
Василь Шкуть. Он высок, широкоплеч и сутул. От всей фигуры его еще веет степной
мощью, но какое у него скорбное лицо! Ему вот-вот собираться в могилу, а он уже
никогда больше не услышит родного слова и помрет в чужой хате, и некому будет ему
глаза закрыть. Перед смертью оторвали его от семьи, от детей и внучат. Он бы
дошел, он еще крепок, но где же взять эти семьдесят рублей, которых не хватило
для разрешения идти на новые земли?
Старики, растерянно переговариваясь, каждый со своей думой,
стоят на горе. Они все глядят в ту сторону, куда отбыли земляки.
Уже давно не стало видно и последней телеги. Опустела степь.
Весело и кротко распевают, сыплют трели жаворонки. Мирно и спокойно догорает
ясный день. Привольно зеленеют кругом хлеба и травы, далеко-далеко темнеют
курганы; а за курганами необъятным полукругом простерся горизонт, между землей
и небом охватывает степь полоса голубоватой воздушной бездны, как полоса
далекого моря.
«Що воно таке, сей Уссурiйський край?» — думают старики,
прикрывая глаза от солнца, и напрягают воображение представить себе эту
сказочную страну на конце света и то громадное пространство, что залегает между
ней и Великим Перевозом, мысленно увидать, как тянется длинный обоз,
нагруженный добром, бабами и детьми, медленно скрипят колеса, бегут собаки и
шагают за обозом по мягкой пыльной дороге, пригретой догорающим солнцем,
«дядьки» в широких шароварах.
Небось и они все глядят в эту загадочную голубоватую даль:
