«Що воно таке, сей Уссурiйський край?»
А старый Шкуть, опершись на палку, надвинув на лоб шапку,
представляет себе воз сына и с покорной улыбкой бормочет:
— Я йому, бачите, i пилу i фуганок дав… i як хату
строїть, вiн тепер знае… Не пропаде!
— Богато людей загинуло! — говорят, не слушая его,
другие. — Богато, богато!
III
Темнеет — и странная тишина царит в селе.
Теплые южные сумерки неясной дымкой смягчают вечернюю синеву
глубокой долины, затушевывают эту огромную картину широкой низменности с
темными кущами прибрежных рощ, с тускло блестящими изгибами речки, с одинокими
тополями, что чернеют над долиной. Старинный Великий Перевоз сереет своими
скученными хатами в котловине у подошвы каменистой горы. Смутно, как полосы
спелых ржей, желтеют за рекой пески. За песками, уже совсем неясно, темнеют
леса. И даль становится дымчато-лиловой и сливается с сумеречными небесами.
Все как всегда бывало в этой мирной долине в летние сумерки…
Но нет, не все! Много стоит хат темных, забитых и немых…
Уже почти все разбрелись по домам. Пустеет дорога. Медленно
бредет по ней несколько человек, провожавших переселенцев до ближнего
перекрестка.
Они чувствуют ту внезапную пустоту в сердце и непонятную
тишину вокруг себя, которая всегда охватывает человека после тревоги проводов,
при возвращении в опустевший дом. Спускаясь под гору, они глядят на село
другими глазами, чем прежде, — точно после долгой отлучки…
Вот расстилается пахучий дымок над чьей-то хатой… покойно и
буднично…
Вот красной звездочкой, среди темных садов, среди скученных
дворов, загорелся огонек…
Глядя на огоньки и в долину, медленно расходятся старики, и
на горе, близ дороги, остаются одни темные ветряки с неподвижно распростертыми
крыльями.
Молча идет под гору, улыбаясь своей странной улыбкой
старческого горя. Василь Шкуть. Медленно отложил он калитку, медленно прошел
через дворик и скрылся в хате.
Хата родная. Но Шкуть в ней больше не хозяин. Ее купили
чужие люди и позволили ему только «дожить» в ней. Это надо сделать поскорее…
В теплом и душном мраке выжидательно трюкает сверчок из-за
печки… словно прислушивается… Сонные мухи гудят по потолку… Старик, согнувшись,
сидит в темноте и безмолвии.
Что-то он думает? Может быть, про то, как где-то там, по
смутно белеющей дороге, тихо поскрипывает обоз? Э, да что про то и думать!
Звонкий девический голос замирает за рекою:
Ой зiйди, зiйди,
Ясен мiсяцю!
Глубокое молчание. Южное ночное небо в крупных жемчужных
звездах. Темный силуэт неподвижного тополя рисуется на фоне ночного неба. Под
ним чернеет крыша, белеют стены хаты. Звезды сияют сквозь листья и ветви…
IV
А они еще далеко.
Они ночуют в степи, под родным небом, но им уже кажется, что
они за тысячу верст ото всего привычного, родного.
Как цыганский табор, расположились они у дороги. Распрягли
лошадей, сварили ужин; то вели беспокойные разговоры, то угрюмо молчали и
сторонились друг друга…
Наконец все стихло.
В звездном свете темнели беспорядочно скученные возы,
виднелись фигуры лежащих людей и наклоненных к траве лошадей. Сторожевые, с
кнутами в руках, сонно ежились возле телег, зевали и с тоской глядели в темную
степь…
Но с какой радостью встрепенулись они, когда услышали скрип
проезжей телеги! Земляк! Они окружили его, улыбались и жали ему руку, словно не
видались много-много лет.
Разбуженные говором, подымались с земли и другие и,
застенчиво скрывая свою радость, тоже толпились у телеги проезжего, закуривали
трубки и были готовы говорить хоть до самого света…
Потом опять все затихло.
Взволнованные встречей, засыпали они, закрывая головы
свитками, и все думали об одном — о далекой неизвестной стране на краю света, о
дорогах и больших реках в пути, о родном покинутом селе…
Холоднело. Все спало крепким сном — и люди, и дороги, и
межи, и росистые хлеба.
С отдаленного хутора чуть слышно донесся крик петуха. Серп
месяца, мутно- красный и поникший па сторону, показался на краю неба. Он почти
не светил. Только небо около него приняло зеленоватый опенок, почернела степь
от горизонта, да на горизонте выступило что-то темное. Эти были курганы. И
только звезды и курганы слушали мертвую тишину на степи и дыхание людей,
позабывших во сне свое горе и далекие дороги.
Но что им, этим вековым молчаливым курганам, до горя или
радости каких-то существ, которые проживут мгновение и уступят место другим
таким же — снова волноваться и радоваться и так же бесследно исчезнуть с лица
земли? Много кочевавших в степи обозов и станов, много людей, много горя и
радости видели чти курганы.
Одни звезды, может быть, знают, как свято человеческое горе!
1894
Учитель
I
Накануне сочельника учитель земской школы в Можаровке,
Николай Нилыч Турбин, занимался очень неохотно. Класс был наполовину пуст.
Турбин с усилием дотягивал занятия до половины второго. За последнее время во
многих неприятностях и в утомительной работе он подкреплял себя напряженным
ожиданием праздника и надеждой съездить домой. Но ехать оказалось не на что. Турбин
давно уже понял, что никуда не поедет, но сказать себе это определенно все
оттягивал. Теперь больше всего хотелось остаться одному. «Обсудим, обсудим!» —
думал он беспокойно, прикрывая глаза, и ребята думали, что он или сердит, или
нездоров. И правда, к концу занятий у него начало ломить в левой стороне
головы.
Когда же школа опустела, Турбин со злобой прихлопнул дверь в
передней и быстро пошел в свою комнату.
— Пусть будет так! — сказал он и, хмурясь, скинул
с себя пиджак. Повесив его под простыню на стену, он накинул на себя длинный
тулуп, крытый казинетом, и лег на кровать. «Ночной зефир струит эфир…» —
напевал он мысленно. В голове стояло одно и то же: «Пусть будет так! —
черт его побери, не ехать, так не ехать… эка важность!» Тащиться к дьячку обедать
не хотелось. Левая сторона головы продолжала болеть. Он обмял плечом подушку
поудобнее и старался не шевелиться.
Сквозь дремоту он слышал, как приходил сторож Павел, обивал
от снега лапти, крякал с мороза, сморкался и гремел ведрами; видел сквозь полузакрытые
веки, что в комнате разливается отсвет заката, и чувствовал, что от холода
стынут ноги и кончик носа…
II
Турбину шел двадцать четвертый год. Был он белокур, очень
высок ростом, худ и от застенчивости очень неловок. Был он сын сельского
дьякона, учился в семинарии, но курса не кончил: по бедности пришлось вернуться
домой; дома он все выписывал программы, думая приготовиться то в юнкерскую, то
в межевую школу. Кончил, однако, экзаменом на сельского учителя и рад был
этому. Жить дома было тяжело. Матери он не помнил, а дьякон отличался
болезненно-угрюмым характером; лицо у него было, как на старинных иконах у
схимников, — темное, деревянное, фигура сухая, сутулая; говорил он глухим
басом и все кашлял, заправляя за ухо длинные косицы седых волос. Даже тон его
был всегда один — такой, словно он старался вразумить, растолковать,
образумить.
