— А? Что? — спрашивает Яков Петрович.
— А ведь по потолку-то кто-то ходит.
— Кто ходит?
— А вы послушайте-ка!
Яков Петрович слушает: ходит!
— Да нет, это всегда так, — ветер, — говорит
он наконец, зевая. — Да и трус же ты, брат! Давай-ка лучше спать.
И правда, сколько уже было толков про эти шаги на потолке.
Каждую непогожую ночь!
Но все-таки Ковалев, задремывая, шепчет с глубоким чувством:
— Живый в помощи вышняго, в крове бога небеснаго… Не
убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия в дни… На аспида и василиска
наступиши и попреши льва и змия…
И Якова Петровича что-то беспокоит во сне. Под шум метели
мерещится ему то гул векового бора, то звон отдаленного колокола; слышится
невнятный лай собак где-то в степи, крик работника Судака… Вот шуршат у крыльца
сани, скрипят чьи- то лапти по мерзлому снегу в сенцах… И сердце Якова Петровича
сжимается от боли и ожидания: это его сани, а в санях — Софья Павловна, Глаша…
подъезжают они медленно, забитые снегом, еле видные в темноте бурной ночи…
едут, едут, по почему-то мимо дома, все дальше, дальше… Их увлекает метель,
засыпает их снегом, и Яков Петрович торопливо ищет рог, хочет трубить, звать
их…
— Черт знает что такое! — бормочет он, очнувшись и
отдуваясь.
— Что это вы, Яков Петрович?
— Не спится, брат! А ночь давно, должно быть!
— Да, давненько!
— Зажигай-ка свечку-то да закуривай!
Кабинет озаряется. Щурясь от свечки, пламя которой
колеблется перед заспанными глазами, как лучистая, мутно-красная звезда,
старики сидят, курят, с наслаждением чешутся и отдыхают от сновидений… Хорошо
проснуться в долгую зимнюю ночь в теплой, родной комнате, покурить, поговорить,
разогнать жуткие ощущения веселым огоньком!
— А я, — говорит Яков Петрович, сладко
зевая, — а я сейчас вижу во сне, как ты думаешь, что?.. Ведь приснится
же!.. Будто я в гостях у турецкого султана!
Ковалев сидит на полу, сгорбившись (какой он старенький и
маленький без поддевочки и со сна!), в раздумье отвечает:
— Нет, это что — у турецкого султана! Вот я сейчас
видел… Верите ли? Один за одним, один за одним… с рожками, в пиджачках… мал
мала меньше… Да ведь какого транташа около меня разделывают!
Оба врут. Они видели эти сны, даже не раз видели, но совсем
не в эту ночь, и слишком часто рассказывают их они друг другу, так что давно
друг другу не верят. И все-таки рассказывают. И, наговорившись, в том же
благодушном настроении, тушат свечу, укладываются, одеваются потеплей,
надвигают на лоб шапки и засыпают сном праведника…
Медленно наступает день. Темно, угрюмо, буря не унимается.
Сугробы под окнами почти прилегают к стеклам и возвышаются до самой крыши. От
этого в кабинете стоит какой-то странный, бледный сумрак…
Вдруг с шумом летят кирпичи с крыши. Ветер повалил трубу…
Это плохой знак: скоро, скоро, должно быть, и следа не
останется от Лузезаровки!
1895
Святые Горы
I
Путь к Донцу, к древнему монастырю на Святых Горах,
пролегает на юго- восток, на Азовские степи.
Ранним утром великой субботы я был уже под Славянском. Но до
Святых Гор оставалось еще верст двадцать, и нужно было идти поспешно. Этот день
мне хотелось провести в обители.
Предо мной серело пустынное поле. Один сторожевой курган
стоял вдалеке и, казалось, зорко глядел на равнины. С утра в степи было
по-весеннему холодно и ветрено; ветер просушивал колеи грязной дороги и шуршал
прошлогодним бурьяном. Но за мной, на западе, картинно рисовалась на горизонте
гряда меловых гор. Темнея пятнами лесов, как старинное, тусклое серебро чернью,
она тонула в утреннем тумане. Ветер дул мне навстречу, холодил лицо, рукава,
степь увлекала, завладевала душой, наполняла ее чувством радости, свежести.
За курганом блеснула круглая ложбина, налитая весенней
водой. Я свернул к ней на отдых. Есть что-то чистое и веселое в этих полевых
апрельских болотцах; над ними вьются звонкоголосые чибисы, серенькие трясогузки
щеголевато и легко перебегают по их бережкам и оставляют на иле свои тонкие,
звездообразные следы, а в мелкой, прозрачной воде их отражается ясная лазурь и
белые облака весеннего неба. Курган был дикий, еще ни разу не тронутый плугом.
Он расплывался на два холма и, словно поблекшей скатертью из мутно-зеленого
бархата, был покрыт прошлогодней травой. Седой ковыль тихо покачивался на его
склонах — жалкие остатки ковыля. «Время его, подумал я, — навсегда
проходит; в вековом забытьи он только смутно вспоминает теперь далекое былое,
прежние стони и прежних людей, души которых были роднее и ближе; ему, лучше нас
умели понимать его шепот, полный от века задумчивости пустыни, так много
говорящей без слов о ничтожестве земного существования».
Отдыхая, я долго лежал на кургане. С полей уже тянуло
теплом. Облака светлели, таяли. Жаворонки, невидимые в воздухе, напоенном
парами и светом, заливались над степью безотчетно-радостными трелями. Ветер
стал ласковый, мягкий. Солнце согревало меня, и я закрывал глаза, чувствуя себя
бесконечно счастливым. В южных степях каждый курган кажется молчаливым
памятником какой-нибудь поэтической были. А побывать на Донце, на Малом
Танаисе, воспетом «Словом», — это была моя давнишняя мечта. Донец видел
Игоря, — может быть, видел Игоря и Святогорский монастырь. Сколько раз
разрушался он до основания и пустели его разбитые стены! Сколько претерпел он,
стоя на татарских путях, в диких степных равнинах, когда иноки его были еще
воинами, когда они переживали долгие осады от полчищ диких орд и воровских
людей!
Скрип телеги, на которой сидел старик, свесив с грядки ноги
в допотопных сапогах, и сопение волов, которые, покачиваясь и вытягивая шеи,
придавленные тяжелым ярмом, медленно тащились по дороге, разогнали мои думы. Я
зашагал еще поспешнее.
Полоса леса серовато чернела вдали. Я не сводил с нее глаз,
думая, что за лесом-то и откроется долина Донца и Горы. Лес оказался очень
старым, заглохшим. Меня поразила его безжизненная тишина, его корявые, иссохшие
дебри. Замедляя шаги, я с трудом пробирался по хворосту и бурелому, который
гнил в грязи глубоких рытвин дороги. Ни одной птицы не слышно было в чащах.
Иногда дорогу затопляло целое болото весенней воды. Сухие деревья сквозили
кругом; их кривые сучья бросали слабые, бледные тени.
Скоро, однако, в пролете лесной дороги снова проглянула
просторная, вольная даль. Сухой степной ветер все усиливался, разгоняя в ярком
весеннем небе белые облака, делая даль бесконечной. Монастыря же все не было.
Хохол, к которому я подходил с расспросами о дороге, рослый
мужик с маленькой головой, одетый в короткую, словно из осиновой коры сшитую,
свитку, не спеша шел за плугом. Плуг тащили четыре вола, а волов вела девочка.
