Егор хорошо знал Павла Антоныча. Он слез с передка и пошел
назад по дороге.
А Танька благодаря этому ночевала в господском доме. Да, в
кабинете Павла Антоныча был придвинут к лежанке стол, и на нем тихо звенел
самовар. На лежанке сидела Танька, около нее Павел Антоныч. Оба пили чай с
молоком.
Танька запотела, глазки у нее блестели ясными звездочками,
шелковистые беленькие ее волосики были причесаны на косой ряд, и она походила
на мальчика. Сидя прямо, она пила чай отрывистыми глотками и сильно дула в
блюдечко. Павел Антоныч ел крендели, и Танька тайком наблюдала, как у него
двигаются низкие серые брови, шевелятся пожелтевшие от табаку усы и смешно, до
самого виска ходят челюсти.
Будь с Павлом Антонычем работник, этого бы не случилось. Но
Павел Антоныч ехал по деревне один. На горе катались мальчишки. Танька стояла в
сторонке и, засунув в рот посиневшую руку, грела ее. Павел Антоныч остановился.
— Ты чья? — спросил он.
— Корнеева, — ответила Танька, повернулась и
бросилась бежать.
— Постой, постой, — закричал Павел Антоныч, —
я отца видел, гостинчика привез от него.
Танька остановилась.
Ласковой улыбкой и обещанием «прокатить» Павел Антоныч
заманил ее в сани и повез. Дорогой Танька совсем было ушла. Она сидела у Павла
Антоныча на коленях. Левой рукой он захватил ее вместе с шубой. Танька сидела
не двигаясь. Но у ворот усадьбы вдруг ерзнула из шубы, даже заголилась вся, и
ноги ее повисли за санями. Павел Антоныч успел подхватить ее под мышки и опять
начал уговаривать. Все теплей становилось в его старческом сердце, когда он
кутал в мех оборванного, голодного и иззябшего ребенка. Бог знает что он думал,
но брови его шевелились все живее.
В доме он водил Таньку по всем комнатам, заставлял для нее
играть часы… Слушая их, Танька хохотала, а потом настораживалась и глядела
удивленно: откуда эти тихие перезвоны и рулады идут? Потом Павел Антоныч
накормил ее черносливом — Танька сперва не брала, — "он чернищий,
нукось умрешь", — дал ей несколько кусков сахару. Танька спрятала и
думала:
"Ваське не дам, а как мать заголосит, ей дам".
Павел Антоныч причесал ее, подпоясал голубеньким пояском.
Танька тихо улыбалась, втащила поясок под самые мышки и находила это очень
красивым. На расспросы она отвечала иногда очень поспешно, иногда молчала и
мотала головой.
В кабинете было тепло. В дальних темных комнатах четко
стучал маятник… Танька прислушивалась, но уже не могла одолеть себя. В голове у
нее роились сотни смутных мыслей, но они уже облекались сонным туманом.
Вдруг на стене слабо дрогнула струна на гитаре и пошел тихий
звук. Танька засмеялась.
— Опять? — сказала она, поднимая брови, соединяя
часы и гитару в одно.
Улыбка осветила суровое лицо Павла Антоныча, и давно уже не
озарялось оно такою добротою, такою старчески-детскою радостью.
— Погоди, — шепнул он, снимая со стены гитару.
Сперва он сыграл «Качугу», потом "Марш на бегство Наполеона" и
перешел на «Зореньку»:
Заря ль моя, зоренька.
Заря ль моя ясная!
Он глядел на задремывающую Таньку, и ему стало казаться, что
это она, уже молодой деревенской красавицей, поет вместе с ним песни:
По заре-заре
Играть хочется!
Деревенской красавицей! А что ждет ее? Что выйдет из
ребенка, повстречавшегося лицом к лицу с голодною смертью?
Павел Антоныч нахмурил брови, крепко захватив струны…
Вот теперь его племянницы во Флоренции… Танька и
Флоренция!..
Он встал, тихонько поцеловал Таньку в голову, пахнущую
курной избой.
И пошел по комнате, шевеля бровями.
Он вспомнил соседние деревушки, вспомнил их обитателей.
Сколько их, таких деревушек, — и везде они томятся от голода!
Павел Антоныч все быстрее ходил по кабинету, мягко ступая
валенками, и часто останавливался перед портретом сына…
А Таньке снился сад, по которому она вечером ехала к дому.
Сани тихо бежали в чащах, опушенных, как белым мехом, инеем. Сквозь них
роились, трепетали и потухали огоньки, голубые, зеленые — звезды… Кругом стояли
как будто белые хоромы, иней сыпался на лицо и щекотал щеки, как холодный
пушок… Снился ей Васька, часовые рулады, слышалось, как мать не то плачет, не
то поет в темной дымной избе старинные песни…
1892
Кастрюк
I
Внезапно выскочив из-за крайней избы, с полевой дороги, во
всю прыть маленьких лошадок летели по деревенской улице барчуки из Залесного.
Подпрыгивая и хватаясь за холки, они гнались вперегонки, и ветер пузырями
надувал на их спинах ситцевые рубашки. Теленок шарахнулся от них в сенцы, куры
и впереди них петух, приседая к земле, неслись куда глаза глядят. Но отчаяннее
всех улепетывала по деревенской улице маленькая белоголовая девочка в одной
рубашонке. Обезумев от страха, она вскочила на огороды, несколько раз с размаху
упала по дороге и вдруг увидала в воротах риги дедушку. С звонким криком
бросилась она в его колени.
— Что ты, что ты, дурочка? — закричал и дед, ловя
ее за рубашку.
— Барчуки… на жеребцах! — захлебываясь от слез,
едва могла выговорить внучка.
Дед усадил ее на колени, начал уговаривать.
Внучка скоро затихла и, изредка всхлипывая, обиженным,
вздрагивающим голосом начала рассказывать, как было дело.
Поглаживая ее по голове, дед задумчиво улыбался. В риге было
прохладно и уютно. В мягкую темноту ее из глубины ясного весеннего неба влетали
ласточки исчиликаньем садились на переметы, на сани, сложенные в угол риги. Все
было ясно и мирно кругом — и на деревне и в далеких зазеленевших полях.
Утреннее солнце мягко пригрело землю, и по-весеннему дрожал вдали тонкий пар
над ней. Там, в полях, подымалась пашня, блестящие черные грачи перелетали
около сох. Здесь, на деревне, в холодке от изб, только девочки тоненькими
голосками напевали песни, сидя на траве за коклюшками. Кроме ребятишек и
стариков, все были в поле — даже все Орелки, Буянки и Шарики.
Дед сегодня первый раз за всю жизнь остался дома на
стариковском положении. Старуха померла мясоедом. Сам он пролежал всю раннюю
весну и не видал, как деревня уехала на первые полевые работы. К концу Фоминой
он стал выходить, но еще и теперь не поправился как следует. И вот всеми
обстоятельствами деревенской жизни вынужден он проводить самое дорогое для
работы утро дома.
— Ну, Кастрюк (деда все так звали на деревне, потому
что выпивши, он любил петь про Кастрюка старинные веселые прибаутки), ну,
Кастрюк, — говорил ему на заре сын, выравнивая гужи на сохе, между тем как
его баба зашпиливала веретье на возу с картошками, — не тужи тут,
поглядывай обапол дому да за Дашкой-то… Кабы ее телушка не забрухала…
