IV
Она быстро пошла по прибрежью на север. В холодный темный
вечер иступила она и хижину Чарны, теплую от костра, пылающего красным
пламенем.
— Научи меня, о вещая! — воскликнула она перед
Чарной. — Укажи путь к Ирвальду!
— Поспеши! — сказала Чарна. — Два дня и две
ночи надо плыть к Ирвальду. Не поспеешь к рассвету третьего дня — он погибнет.
Но скажи мне, Велга, слыхала ли ты о пустынях Ледяного моря, где так же дико и
печально, как в первые дни мира?
Как пойманная рыба, затрепетало сердце Велги.
— Пожалей меня, Чарна, — отвечала она. —
Горько мне расстаться с жизнью. Но, если так надо, скажи: что будет со мной?
— Два дня и две ночи проведешь ты в тоске и страхе
среди моря, — сказала Чарна. — А когда ступишь на остров, где томится
Ирвальд, обратишься ты в чайку, и не узнает он, для кого ты погибла.
Как первый снег, побледнела Велга, но глаза ее сверкнули
радостью, и она отвечала Чарне:
— Я иду, Чарна!
— Поспеши, — сказала Чарна.
Против ветра, по мокрому песку прибрежья побежала Велга к
шумящему, темному морю. Хотелось ей крикнуть «прости» сестре, отцу и матери, но
беспокойно билась у берега лодка на волнах, и быстро прыгнула в нее Велга. На
закат, где едва светила кровавая полоса зари, направила она лодку и стояла,
качаясь на волнах, и слезы горели на ее глазах, а ветер развевал в темноте ее
белую одежду и дул в лицо с Ледяного моря.
V
На рассвете увидала она себя окруженной бледным морем у
песчаного пустынного острова. Никого не было на том острове. Только вода
взбегала на его песок и белела пеной. «Водяные пастушки» на высоких и тонких
ногах бегали у прибоя и искали среди раковин пищи. Но и «водяных пастушков»
было мало. На зиму улетают они к берегам, где дуют теплые ветры.
А Ледяное море уже начиналось. Целый день плыла Велга и
вступила в те безграничные воды, что уходят на край света и сливаются с небом.
Все тяжелее стучали волны в дно лодки, потому что уже нет земли под теми
волнами. Дикие северные птицы живут в тех морях, вдали от людей, на скалистых
островах. Они сильны и одеты плотным пухом; они нею зиму могут плавать среди
льдов и глубоко ныряют в ледяную воду. Тысячи их гнездились на островах, и
каждый остров, как снегом, белел птицами. Там были гнезда на уединенных утесах
и в норах, под утесами. И в сумерках проплывала Велга мимо самого большого
острова.
Он весь, сверху донизу, был покрыт, как серою корой,
засыхающим пометом птиц, их перьями и пухом. Птицы длинными рядами сидели на
всех уступах скал. Внизу гнездились те, что были поменьше, наверху стояли и
дремали самые большие и прожорливые, с белыми животами и черными спинами, с
толстыми шеями и маленькими головами, с блестящими глазами в кольцах белого
пуха и с огромными уродливыми клювами, с крепкими грубыми лапами и короткими
руками без пальцев. Птицы громко разговаривали, а как только наступили сумерки
и Велга, обессиленная борьбой с морозным ветром, причалила к берегу на отдых,
тысячи их поднялись с шумом над нею, а самые большие загоготали и заревели дико
и радостно, стараясь перекричать друг друга… И как снег побледнела Велга,
собрала последние силы и опять прыгнула в лодку.
И к вечеру последнего дня показался среди пасмурного тумана
высокий и дикий утес на краю света, тот, до которого доходили только могучие
викинги и вбили в него железные кольца, чтобы привязывать лодки. Яростный шум и
гул бурунов сливался там с тысячеголосыми криками хищных птиц, кружившихся в тумане.
А Ирвальд лежал у прибоя, обессиленный предсмертным сном от холода и голода. Он
был бледен, как морская пена, и в кудрях его был мокрый песок.
— Ирвальд! — крикнула Велга страстно и звонко.
От голоса ее мгновенно очнулся Ирвальд. Хотела Велга
крикнуть ему, что она любит его, как в детстве, но не коснулись ее ноги земли,
когда она прыгнула с лодки на берег: в воздухе повисла она крылатою белою
чайкой, и крик ее раздался жалобно-радостным криком чайки над Ирвальдом. Он
мгновенно очнулся от крика, — голос друга коснулся его сердца, — но,
взглянув, он увидел лишь чайку, взлетевшую с криком над лодкой…
Он уплыл на восток. Она долго вилась над водой, провожая
Ирвальда. А когда он сокрылся вдали, закачалась она бесприютною чайкой по
ветру. Так тоскует она и доныне, вспоминая утесы в тумане, где когда-то томился
Ирвальд. Но в стенаньях ее звучит радость.
1895
Без роду-племени
I
С вечера я спал крепко, потому что слишком измучился за
день, но потом мне стало сниться, что я иду по каким-то станционным дворам и
запасным путям, среди паровозов и вагонов, ищу мужа Зины и хочу непременно
убедить его, что я вовсе не враг ему. Я любил Зину, но теперь не думаю о себе,
желаю только ее счастия. Казалось даже, что я говорил ему это, но он все уходил
от меня, и я плохо его видел, а моя нежность к Зине возрастала, все кругом
темнело, странно вытягиваясь коридором, и вот этот коридор — слабо освещенный,
насквозь видный ряд вагонов — уже бежит, дрожа подо мною, и какая-то красивая
девушка, перебивая мои слова веселым шепотом, зовет и уводит меня за руку все
дальше по узкому коридору поезда. Я едва поспеваю за нею, в поезде темнеет,
вагоны бегут, увлекая меня за собою, — падают все ниже и ниже, точно сама
земля падает под ними, и радость, страсть и отчаяние достигают во мне такого
напряжения, что я делаю усилие крикнуть — и просыпаюсь.
Так начался этот день. Очнувшись, я долго и тупо глядел на
стену, изумленный спокойным видом комнаты. Давно день, ставни открыты, и на
часах — половина десятого… Боже, какой тяжелый вздор снился мне! И что это
напоминает он неприятное и как будто неестественное? Ах да! Зина повенчалась
вчера с Богаутом…
Вот теперь я уж твердо верю в это. Правда, я ждал этого — и
все-таки продолжал ходить к Соймоновым. И вдруг однажды вечером — темнота и
тишина во всем доме; старик Соймонов один сидит в темном кабинете, усиленно
курит, задыхаясь более обыкновенного, и говорит мне, как только я появляюсь на
пороге, неестественно равнодушно:
— А Катерина Семеновна с Зиной по лавкам поехали.
И, попыхтев, продолжает иронически:
— Великое переселение народов, что называется… К
семейному торжеству готовимся… Нынче, знаете, весьма скоропалительно выходят
эти истории!
Он хочет смягчить свои слова иронией, но я понимаю его и
стараюсь только об одном — получше попадать ему в тон, чтобы поскорее и
поприличнее уйти.
И я ушел, пришибленный, точно выгнанный из дому. Чтобы
заглушить чувство боли, я усиленно развивал в себе злобу, презрение к этим
свадебным приготовлениям. Я бродил по городу и, когда однажды встретил жениха,
проехавшего с какими-то картонками в коляске, остановился и расхохотался.
Катается на чужих лошадях и доволен! Как домой, является в чужую семью, где
портнихи и белошвейки завалили все комнаты материями и выкройками!.. А потом
будут сумерки, освещенная церковь, суета около паперти… Подкатывают кареты, и
щеголь-пристав горячится, чтобы сохранить порядок в этой церемонии… И церемония
совершается в образцовом порядке!
