— Прошу!
— Я только на минутку, — ответила она сухо, входя
в комнату и не глядя на меня.
Я подвинул ей кресло, сел против нее и взял ее за руку.
— Снимай, — сказал я ласково, указывая глазами на
перчатку, — посиди у меня.
Она взглянула на меня, улыбнулась, но вдруг губы ее дрогнули
и на глазах показались слезы.
— Елена! — сказал я укоризненно.
Она не ответила. Я повторил свои слова, но уже без нежности
и пожал плечами.
— Елена! — снова начал я с раздражением. —
Надо же взять себя в руки, — прибавил я, чувствуя, что говорю глупости.
Она упорно молчала. Зубы ее были стиснуты, в голубых глазах,
пристально устремленных на огонь, стояли слезы.
Я с шумом отодвинул кресло, быстро застегнул на все пуговицы
пиджак и, заложив руки в карманы, заходил по комнате. Но, повернув раза два или
три, снова бросился в кресло и, прикрыв глаза, спросил с холодной
насмешливостью:
— Что же тебе угодно от меня?
Она быстро и удивленно взглянула на меня, хотела что-то
сказать, но вдруг закрыла лицо руками и разразилась громкими рыданиями. И,
рыдая, комкая к глазам платок, заговорила отрывистым, резким голосом:
— Ты не смеешь так говорить!.. Как ты… смеешь… когда я…
так… относилась к тебе? Ты обманывал меня…
— Зачем ты врешь? — перебил я ее. — Ты
отлично знаешь, что я относился к тебе по-дружески. Но я не хочу вашей
мещанской любви… Оставьте меня в покое!
— А я не хочу твоей декадентской дружбы! —
крикнула Елена и отняла платок от глаз. — Зачем ты ломался? —
заговорила она твердо, сдерживая рыдания и глядя на меня в упор с
ненавистью. — Почему ты вообразил, что мной можно было играть?
Я опять резко перебил ее:
— Ты с ума сошла! Когда я играл тобою? Мы оба одиноки,
оба искали поддержки друг в друге, — и, конечно, не нашли, — и больше
между нами ничего не было.
— А, ничего! — снова крикнула Елена злобно и
радостно. — Какой же такой любви вам угодно? Почему ты даже мысли не
допускаешь равнять меня с собою? Я одна, меня ждет ужасная жизнь где-нибудь в
сельском училище, я мелкая общественная единица, но я лучше тебя. А ты? Ты даже
вообразить себе не можешь, как я вас ненавижу всех — неврастеников, эгоистов!
Все для себя! Все ждете, что ваша ничтожная жизнь обратится в нечто
необыкновенное!
— Да! — сказал я со злобою, подымаясь. — Я
люблю жизнь, безнадежно люблю! Мне дана только одна жизнь, и та на какие-нибудь
пятьдесят лет, из которых пятнадцать ушло на детство и четверть уйдет на сон. И
при этом я никогда не знал счастья! Смешно, не правда ли?
Но Елена опять прижала платок к глазам и зарыдала с новой
силой.
— И поэтому ты… — заговорила она гадливо. — И
потому ты сегодня так низко и спрятался от меня? Ты опять лжешь, чтобы
закрыться пышными фразами…
Я с неимоверной быстротой схватил пресс-папье и со всего
размаху ударил им по столу.
— Уйди! — крикнул я бешено.
И мгновенно похолодел от ужаса за сделанное. Я увидал, как
Елена вскочила, сразу оборвав рыдания, и лицо ее перекосилось от детского
страха.
— Уйди! — закричал я опять, но уже другим, жалким
голосом.
Она распахнула дверь, и ветер, как шалый, со стуком рванул к
себе раму, с шелестом и шумом деревьев ворвался в комнату и мгновенно вырвал
свет из лампы. Я упал на постель, уткнулся лицом в подушку и заскрежетал
зубами, упиваясь своей скорбью и своим отчаяньем. Тополи гудели и бушевали во
мраке…
1897
Поздней ночью
Был ли это сон или час ночной таинственной жизни, которая так
похожа на сновидение? Казалось мне, что осенний грустный месяц уже давным-давно
плывет над землей, что наступил час отдыха от всей лжи и суеты дня. Казалось,
что уже весь, до последнего нищенского угла заснул Париж. Долго спал я, и
наконец медленно отошел от меня сон, как заботливый и неторопливый врач,
сделавший свое дело и оставивший больного уже тогда, когда он вздохнул полной
грудью и, открыв глаза, улыбнулся застенчивой и радостной улыбкой возвращения к
жизни. Очнувшись, открыв глаза, я увидал себя в тихом и светлом царстве ночи.
Я неслышно ходил по ковру в своей комнате на пятом этаже и
подошел к одному из окон. Я смотрел то в комнату, большую и полную легкого
сумрака, то в верхнее стекло окна на месяц. Месяц тогда обливал меня светом, и,
подняв глаза кверху, я долго смотрел в его лицо. Месячный свет, проходя сквозь
белесые кружева гардин, смягчал сумрак в глубине комнаты. Отсюда месяца не было
видно. Но все четыре окна были озарены ярко, как и то, что было возле них.
Месячный свет падал из окон бледно-голубыми, бледно-серебристыми арками, и в
каждой из них был дымчатый теневой крест, мягко ломавшийся по озаренным креслам
и стульям. И в кресле у крайнего окна сидела та, которую я любил, — вся в
белом, похожая на девочку, бледная и прекрасная, усталая ото всего, что мы
пережили и что так часто делало нас злыми и беспощадными врагами.
Отчего она тоже не спала в эту ночь?
Избегая глядеть на нее, я сел на окно, рядом с ней… Да,
поздно — вся пятиэтажная стена противоположных домов темна. Окна там чернеют, как
слепые глаза. Я заглянул вниз, — узкий и глубокий коридор улицы тоже темен
и пуст. И так во всем городе. Только бледный сияющий месяц, слегка наклоненный,
катится и в то же время остается недвижимым среди дымчатых бегущих облаков,
одиноко бодрствуя над городом. Он глядел мне прямо в глаза, светлый, но немного
на ущербе и оттого — печальный. Облака дымом плыли мимо него. Около месяца они
были светлы и таяли, дальше сгущались, а за гребнем крыш проходили уже совсем
угрюмой и тяжелой грядой…
Давно не видал я месячной ночи! И вот мысли мои опять
возвратились к далеким, почти забытым осенним ночам, которые видел я когда-то в
детстве, среди холмистой и скудной степи средней России. Там месяц глядел под
мою родную кровлю, и там впервые узнал и полюбил я его кроткое и бледное лицо.
Я мысленно покинул Париж, и на мгновение померещилась мне вся Россия, точно с
возвышенности я взглянул на огромную низменность. Вот золотисто-блестящая
пустынная ширь Балтийского моря. Вот — хмурые страны сосен, уходящие в сумрак к
востоку, вот — редкие леса, болота и перелески, ниже которых, к югу, начинаются
бесконечные поля и равнины. На сотни верст скользят по лесам рельсы железных
дорог, тускло поблескивая при месяце. Сонные разноцветные огоньки мерцают вдоль
путей и один за другим убегают на мою родину. Передо мной слегка холмистые
поля, а среди них — старый, серый помещичий дом, ветхий и кроткий при месячном
свете… Неужели это тот же самый месяц, который глядел когда-то в мою детскую
комнату, который видел меня потом юношей и который грустит теперь вместе со
мной о моей неудавшейся молодости? Это он успокоил меня в светлом царстве ночи…
