— Отчего ты не спишь? — услыхал я робкий голос.
И то, что она первая обратилась ко мне после долгого и
упорного молчания, больно и сладко кольнуло мне в сердце. Я тихо ответил:
— Не знаю… А ты?
И опять мы долго молчали. Месяц заметно опустился к крышам и
уже глубоко заглядывал в нашу комнату.
— Прости! — сказал я, подходя к ней.
Она не ответила и закрыла глаза руками.
Я взял ее руки и отвел их от глаз. По щекам ее катились
слезы, а брови были подняты и дрожали, как у ребенка. И я опустился у ее ног на
колени, прижался к ней лицом, не сдерживая ни своих, ни ее слез.
— Но разве ты виноват? — шептала она
смущенно. — Разве не я во всем виновата?
И улыбалась сквозь слезы радостной и горькой улыбкой.
А я говорил ей, что мы оба виноваты, потому что оба нарушали
заповедь радости, для которой мы должны жить на земле. Мы опять любили друг
друга, как могут любить только те, которые вместе страдали, вместе
заблуждались, но зато вместе встречали и редкие мгновения правды. И только
бледный, грустный месяц видел наше счастье…
1899
Антоновские яблоки
I
…Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми
дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, с дождиками в самую пору, в
середине месяца, около праздника св. Лаврентия. А "осень и зима хороши
живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик". Потом бабьим летом паутины
много село на поля. Это тоже добрый знак: "Много тенетника на бабье лето —
осень ядреная"… Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь
золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат
опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести.
Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип
телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в
ночь отправлять их в город, — непременно в ночь, когда так славно лежать
на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и
слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге.
Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково
заведение — никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет:
— Вали, ешь досыта, — делать нечего! На сливанье
все мед пьют.
И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье
дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в
меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу,
усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето
целым хозяйством. Всюду сильно пахнет яблоками, тут — особенно. В шалаше
устроены постели, стоит одноствольное ружье, позеленевший самовар, в уголке —
посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякие истрепанные пожитки, вырыта
земляная печка. В полдень на ней варится великолепный кулеш с салом, вечером
греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой
голубоватый дым. В праздничные же дни коло шалаша — целая ярмарка, и за
деревьями поминутно мелькают красные уборы. Толпятся бойкие девки-однодворки в
сарафанах, сильно пахнущих краской, приходят «барские» в своих красивых и
грубых, дикарских костюмах, молодая старостиха, беременная, с широким сонным
лицом и важная, как холмогорская корова. На голове ее «рога», — косы
положены по бокам макушки и покрыты несколькими платками, так что голова
кажется огромной; ноги, в полусапожках с подковками, стоят тупо и крепко;
безрукавка — плисовая, занавеска длинная, а понева — черно-лиловая с полосами
кирпичного цвета и обложенная на подоле широким золотым «прозументом»…
— Хозяйственная бабочка! — говорит о ней мещанин,
покачивая головою. — Переводятся теперь и такие…
А мальчишки в белых замашных рубашках и коротеньких
порточках, с белыми раскрытыми головами, все подходят. Идут по двое, по трое,
мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную к
яблоне. Покупает, конечно, один, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо,
но покупателей много, торговля идет бойко, и чахоточный мещанин в длинном
сюртуке и рыжих сапогах — весел. Вместе с братом, картавым, шустрым
полуидиотом, который живет у него "из милости", он торгует с
шуточками, прибаутками и даже иногда «тронет» на тульской гармонике. И до
вечера в саду толпится народ, слышится около шалаша смех и говор, а иногда и
топот пляски…
К ночи в погоду становится очень холодно и росисто.
Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к
ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или скрип ворот раздаются по
студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. И вот еще запах: в саду — костер, и
крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. В темноте, в глубине сада —
сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя,
окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты
двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням.
То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две
ноги — два черных столба. И вдруг все это скользнет с яблони — и тень упадет по
всей аллее, от шалаша до самой калитки…
Поздней ночью, когда на деревне погаснут огни, когда в небе
уже высоко блещет бриллиантовое созвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад.
Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там
на полянке немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.
— Это вы, барчук? — тихо окликает кто-то из
темноты.
— Я. А вы не спите еще, Николай?
— Нам нельзя-с спать. А, должно, уж поздно? Вон,
кажись, пассажирский поезд идет…
Долго прислушиваемся и различаем дрожь в земле, дрожь
переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за самым садом, ускоренно
выбивают шумный такт колеса: громыхая и стуча, несется поезд… ближе, ближе, все
громче и сердитее… И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю…
— А где у вас ружье, Николай?
— А вот возле ящика-с.
Вскинешь кверху тяжелую, как лом, одностволку и с маху
выстрелишь. Багровое пламя с оглушительным треском блеснет к небу, ослепит на
миг и погасит звезды, а бодрое эхо кольцом грянет и раскатится по горизонту,
далеко-далеко замирая в чистом и чутком воздухе.
— Ух, здорово! — скажет мещанин. —
Потращайте, потращайте, барчук, а то просто беда! Опять всю дулю на валу
отрясли…
А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды.
Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не
поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро
побежишь по аллее к дому… Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!
II
"Ядреная антоновка — к веселому году". Деревенские
дела хороши, если антоновка уродилась: значит" и хлеб уродился…
Вспоминается мне урожайный год.
