— Ни души! — сказал ветер, облетев всю деревню и
закрутив в бесцельном удальстве пыль на дороге.
Но береза не ответила ему, как отвечала прежде. Она слабо
зашевелила ветвями и опять задремала. Она уже знала, что выгон в деревне зарос
высокой сорной травой, что глухая крапива поднялась у порогов, что полынь
серебрится на полураскрытых крышах. Степь вокруг была мертва, а десяток
уцелевших изб можно было издалека принять за кибитки кочевников, покинутые в
поле после битвы или чумы. И голубец уже покосился под березой, на верхушке которой
торчали сухие белые сучья. Теперь, в сумерки, когда за темными полями слабо
алел закат, ночевали на ней только грачи да вороны, которые немало видели
перемен на этом свете…
Вот новые люди стали появляться на степи. Все чаще приходят
они по дороге из города и располагаются станом у деревни. Ночью они жгут
костры, разгоняя темноту, и тени далеко убегают от них по дорогам. С рассветом
они выходят в поле и длинными буравами сверлят землю. Вся окрестность чернеет
кучами, точно могильными холмами. Люди без сожаления топчут редкую рожь, еще
вырастающую кое-где без сева, без сожаления закидывают ее землею, потому что
ищут они источников нового счастья, — ищут их уже в недрах земли, где
таятся талисманы будущего…
Руда! Может быть, скоро задымят здесь трубы заводов, лягут
крепкие железные пути на месте старой дороги и поднимется город на месте дикой
деревушки. И то, что освящало здесь старую жизнь, — серый, упавший на
землю крест будет забыт всеми… Чем-то освятят новые люди свою новую жизнь? Чье
благословение призовут они на свой бодрый и шумный труд?
1900
Над городом
Глядя на колокольню снизу, с церковного двора, мы сами
чувствовали, до чего мы еще малы, и было жутко немного, потому что облака в
ясном весеннем небе медленно уходили от нас, а высокая белая колокольня,
суживаясь кверху и блестя золотым крестом под облаками, медленно, плавно
валились на церковный двор — и крест был похож на человечка с распростертыми
руками… Потом мы вперегонки кидались к узкой двери в колокольню.
Длинная, почти отвесная лестница тотчас же за дверью
терялась в темноте. В темноте, стиснутые холодными кирпичными стенами, храбро
лезли мы друг за другом вперед. Свет, как мы знали, должен был открыться
внезапно — и правда, скоро впереди мелькал проблеск. Еще несколько шагов,
поворот — и мы в низком помещении, бледно озаренном решетчатым окном. Над
головой — тяжелый накат из бревен, перекрещивающиеся в пыли и паутине балки, на
полу — целые вороха известкового птичьего помета, изогнутая медная купель среди
кирпичей и мусора, суздальские облупившиея иконы, кадило с оборванными цепями…
Черничка-галка, с пухом в клюве, сидит на подоконнике и выжидательно косит
одним глазом. Таинственно в этой старой кладовке! Но осматриваться некогда.
Голоса и топот ног опередивших нас раздаются уже над нами, — звонко и
весело, как всегда весной в колокольне. И, кинув несколько быстрых взглядов на
мусор и балки, мы спешили по темным изломам лестниц дальше…
Вот наконец и первый пролет: сразу стало светло, просторно,
в арки широко видно небо. Внизу — церковный двор, мощенный камнем, красная
крыша сторожки в углу ограды и береза у железных ворот… Хорошо глядеть на все
это сверху — видеть у себя под ногами верхушку березы! С высоты все кажется
красивее, меньше; двор после весенних дождей стал бел, опрятен, между его
высохшими плитами пробивается первая травка, а верхушка березы закудрявилась
легкими, прозрачными кружевами зелени, необыкновенно нежной и свежей. И как
тепло! Выйдет солнце из-за облака — чувствуешь на лице горячую ласку света.
Воробьи на березе задорно зачиликают в этом блеске, извозчик, проезжающий мимо,
хлестнет лошадь, — и совсем по-летнему затрещат по мостовой колеса…
— Идите сюда! — раздается чей-то крик сверху. И,
переглянувшись, мы устремляемся к гнилой и крутой лестнице во второй ярус,
более узкий и как будто более зыбкий, чем первый, и снова попадаем в полутемные
недра колокольни, разделенные бревенчатыми потолками. Опять грубый и
беспорядочный вид балок и лестниц, мешающихся в сумраке; опять холодок и запах
кирпичных стен… Всюду запустение старой башни, все велико, покрыто пылью и
птичьим пометом… Лестницы, под которыми валялись кирпичи и бревна, были шатки,
колени у нас дрожали, сердце учащенно билось; но в узкие окошечки возле
лестницы мы видели лазурь, высоту, к которой стремились. На подоконниках, на
лестницах и балках сидели сытые голуби, сизые и «жаркие», и так как мы уже
чувствовали себя в одном мире с ними, то нам было очень жаль, что они так
поспешно, пугая и себя и нас, рассыпались куда попало при нашем приближении,
торопливо хлопая свистящими крыльями. Это, впрочем, не мешало им тотчас же
опускаться на другие лестницы и снова начинать гулкое, сердито-ласковое
воркованье, топчась на одном месте с раздувающимися зобами. А в одном углу
сидела на яйцах белая голубка — и с каким любопытством мы смотрели на нее
сверху! Тут было совсем почти темно, только в длинное и узкое окошечко голубой
лентой сияло небо…
— Васька идет! — радостно говорил кто-нибудь из
нас, заглянул в это окошечко и увидав под колокольней звонаря Ваську. И тогда
мы еще более ускоряли шаги, чтобы поспеть к звону. Ощущение высоты было уже
очень сильно, когда мы выскакивали во второй пролет. Но нужно было сделать еще
шагов тридцать, к колоколам, в третий ярус. Мельком мы заглядывали вниз — и не
узнавали березы у ограды: так мала и низка стала она! Теперь даже огромный
купол церкви был наравне с нами, а под ним разноцветные крыши города,
сбегающего к реке, улицы и переулки меж ними, грязные дворы, сады и пустоши…
Вон во дворе чиновника баба развешивает белье по веревке; вон мещанин, в
жилетке и ситцевой рубахе, выходит из тесового, похожего на собачий, домика
воле сарая; рядом, на почтовом дворе, лениво бродят с хомутами в руках ямщики,
запрягая двух одров в тележку; а вон скучные каменные дома купца-богача близ
базарной площади, на скате которой, над мелкой рекой, стоит старый, приземистый
собор с синим куполом в белых звездах… Улицы пусты, — все эти мещане,
купцы, старухи и молодые кружевницы сидят по своим домишкам и, должно быть, не
знают, какой простор зеленых полей развертывается вокруг города; а мы вот знаем
и побежим еще выше, где уже совсем жутко, особенно когда подумаешь, что
приближаешься к самому шпицу колокольни, сияющей над городом своим золотым
крестом…
Теперь детство кажется мне далеким сном, но до сих пор мне
приятно думать, что хоть иногда поднимались мы над мещанским захолустьем,
которое угнетало нас длинными днями и вечерами, хождением в училище, где гибло
наше детство, полное мечтами о путешествиях, о героизме, о самоотверженной дружбе,
о птицах, растениях и животных, о заветных книгах! Птицы любят высоту, — и
мы стремились к ней. Матери говорили, что мы растем, когда видим во сне, что
летаем, — и на колокольне мы росли, чувствовали за своими плечами крылья…
Когда мы, запыхавшись, одолевали наконец последний ярус колокольни, мы видели
вокруг себя только лазурь да волнистую степь. Город, как пестрый план, лежал
далеко под нами, маленький и скученный, а в сердцах у нас было то, что должны
испытывать на полете ласточки. В ожидании Васьки затевали мы драки, бегали друг
за другом, стуча сапогами под медными шлемами колоколов, и громко кричали в
них, возбуждая в меди эхо. Пробираясь по лесенке среди веревок, привязанных за
колокольные языки, к главному колоколу, украшенному барельефами херувимов и
надписью, какой купец отливал его, мы по очереди ударяли в края колокола:
ударишь и слушаешь — и кажется, что где-то далеко идет певучий благовест к
ранней обедне! И однажды, поднявшись на верхнюю ступеньку, вдруг увидал я на
колоколе барельефный лик строгого и прекрасного Ангела Великого Совета и
прочитал сильное и краткое веление: "Благовествуй земле радость
велию…"
