«Кто сей, омрачающий провидение словами без смысла? Препояшь
ныне чресла свои, как муж: я буду спрашивать, а ты отвечай мне…»
— О, какая красота! — сказал землемер, и горячие
слезы потекли из-под его ресниц.
«Знаешь ли ты время, когда рождают дикие козы на скалах? Они
изгибаются, рождая детей своих, а дети их приходят в силу, растут в поле и не
возвращаются к ним. Знаешь ли ты, кто разрешил узы онагру, которому степь я
назначил домом, а солончаки жилищем? Захочет ли единорог служить тебе и
переночует ли у яслей твоих? Ты ли дал перья и пух страусу? Он оставляет яйца
свои на песке и забывает, что полевой зверь может растоптать их. Он жесток к
детям своим, как бы не своим…»
— Все сила, сила! — воскликнул землемер, мысленно
видя перед собой белую лошадь, с ее дико-веселым, вызывающим и беспощадным
взглядом.
«Храпение ноздрей ее — ужас, — с безумным восторгом
вспомнил он стихи о лошади в книге Иова. — Роет ночью землю и восхищается
силою. В порыве ярости глотает землю и не может устоять при звуке трубы. При
звуке трубы издает голос: „Гу! Гу!“ — и издалека чует битву, громкие голоса
вождей и крик…»
— А верх путей его! — дерзко и громко, точно в
бреду, сказал землемер. — Верх путей его — бык Ивана Павлова… бегемот…
левиафан…
«Сила в чреслах бегемота и крепость в мускулах его.
Поворачивает хвостом своим, как кедром. Жилы же на бедрах его переплетены. Ноги
у него, как медные трубы. Кости у него, как железные прутья. Это — верх путей
Божиих…»
Но тут из прихожей послышались голоса вернувшихся из школы
детей, потом чьи-то тяжелые шаги, и в комнату быстро вошла взволнованная, вся
пахнущая осенней свежестью Марья Яковлевна.
— Полюбуйтесь! — воскликнула она. — Иван
Павлов капусту прислал! Ну, пря-ямо смотреть не на что! Кочерыжки одни!
Землемер сморгнул слезы, нежно и жалко улыбнулся и
отвернулся к окну…
1907–1929
Маленький роман
I
В этот вечер мы встретились на станции.
Она кого-то ждала и была рассеянна.
Поезд пришел и затопил платформу народом. Пахло лесом после
дождя, каменным углем. Знакомых было так много, что мы едва успевали
раскланиваться. Но того, кого она тревожно искала глазами, не было.
Поезд тронулся, и она остановилась, глядя широко раскрытыми
синими глазами на мелькающие вдоль платформы вагоны. В окнах, на площадках —
всюду были лица, лица. Но того лица, что было нужно, не было.
Наконец стена вагонов оборвалась, мелькнул задний буфер,
поезд стал уменьшаться, сокращаться в пролете между зелеными лесами. На
опустевшей платформе тонко блестели длинные полоски дождевой воды, голубой от
неба.
Платформа была в тени, — солнце скрылось за ее навесом,
сзади нас, но дачи в лесу, напротив, были еще озарены и весело горели стеклами.
Где-то страстно и отчаянно, в нос, заливался граммофон; где-то щелкали шары
крокета и раздавались мальчишеские крики… Даже не взглянув на меня, она коротко
сказала: «Пройдемтесь немного», — и я пошел.
За станцией в глаза ударило яркое вечернее солнце, но дальше
стоял тенистый лес. И мы долго шли его прохладной просекой, по корням и
утоптанным, упругим тропинкам, возле грязной дороги, среди зеленых лимов, осин
и густого орешника, задевавшего нас бархатистой листвой. Она шла впереди, и я
глядел на ее юбку, подолом которой она обвила себе ноги, на клетчатую кофточку,
на тяжелый узел ее кос. Она ловко выбирала места посуше, наклоняясь от веток.
— О чем вы думаете? — спросила она раз, не
оборачиваясь.
— О ваших ботинках, — сказал я. — О том, что
они не на французских каблуках. Не верю женщинам на французских каблуках.
— А мне верите?
— Верю…
Но вот просека кончилась, мы очутились на солнце, на
открытом зеленом бугре, и она остановилась и обернулась.
— Какой вы милый! — сказала она. — Идет себе
и молчит… У меня неожиданный прилив нежности к вам.
Я ответил сдержанно:
— Спасибо. Это в горе бывает.
Она широко раскрыла глаза.
— В горе? В каком горе?
— Но ведь я знаю, что вы кого-то напрасно ждали. Знаю и
то, что сейчас вы предложите мне догонять вас.
— Угадали. Хотите?
Я подошел к ней и, взяв за руки, слегка притянул к себе. Она
отклонилась.
— Нет, — пробормотала она. — Нет… Ради бога…
И, помолчав, ловким движением выдернула руки, подхватила
юбки и побежала с бугра в разлужье.
Направо и налево были овраги, заросшие лесом, впереди —
широкая лощина, покрытая рядами скошенного сена, почти вся в тени. Сбежав в
разлужье, она остановилась на границе этой тени, в блеске низкого солнца. Но,
подпустив меня на шаг, прыгнула через канаву и пустилась по лощине. Я прыгнул
за нею — и вдруг с неба посыпался легкий, быстрый, сухой шорох, а на взгорье
налево пала легкая, чуть дымящаяся радуга.
— Дождь! — звонко крикнула она и еще быстрее
побежала по сверкавшему под ливнем лугу.
Половина его, еще озаренная солнцем, дрожала и сияла в
стеклянной, переливающейся золотом сети, — редкий крупный дождь сыпался
торопливо и шумно. Видно было, как длинными иглами неслись с веселого голубого
неба, из высокой дымчатой тучки, капли… Потом они замелькали реже, радуга на
взгорье стала меркнуть — и шорох сразу замер.
Добежав до стога, она упала в него и засмеялась. Грудь ее
дышала порывисто, в волосах мерцали капельки.
— Попробуйте, как бьется сердце, — сказала она,
взяв мою руку.
Я обнял ее, наклонился к ее полуоткрытым губам. Она не
сопротивлялась.
Потом тихо отстранила меня и отвернула от меня зардевшееся
лицо. Она перекусывала сухой стебелек и блестящими глазами рассеянно смотрела
вдаль.
— Это первый и последний раз, — сказала
она. — Хорошо?
— Хорошо, — ответил я.
Она пристально посмотрела на меня.
— А вы хоть немножко любите меня? Мне так хорошо с
вами, я так счастлива! И не ревнуете меня ни к кому… То, что я ждала кого-то,
право, не имеет ни малейшего отношения к нам… Ну да, он уже и официально мой
жених, и скоро я стану графиней Эль-Маммуна… Почему? Не знаю… Просто потому,
что я его боюсь…
Она протянула мне руки с намерением подняться. Я поцеловал
сперва одну, потом другую.
— А теперь пойдем, — сказала она.
— Куда?
— Еще немного по лугу…
Я поднял ее — и она мельком, застенчиво улыбнулась. Потом
милыми женскими движениями поправила волосы, глубоко вздохнула свежестью луга…
В лесу, то там, то здесь, глухо куковала кукушка, оттеняя глубину и звучность
его после дождя, высоко в небе плыли и таяли теплые дымчатые облака с
золотисто-алыми краями…
